Лидию Алексеевну точно всю передернуло.

В комнате было сумрачно; тени бесшумно шевелились по углам; пламя свечи слабо вздрагивало, и все вещи, наполнявшие комнату, точно беспокойно возились, застигнутые несчастьем.

— Этого никогда не будет! — вдруг вскрикнула Лидия Алексеевна, порывисто приподнимаясь с тахты. Ее подбородок вздрагивал. — Я буду кричать, шуметь. Я перебью все окна. Слышите? Я буду стрелять в вас! — повторяла она беспорядочно, словно в истерике, вся охваченная волнением и тревогой.

— Тсс! — Жмуркнн замахал руками. — Не кричите-с! Вы меня совершенно не поняли-с. Не шутите-с! Сделайте милость, дайте высказаться! Вы меня совсем даже не поняли! — выкрикивал он шепотливо, точно свистящими звуками. — Сделайте милость обождать! Позвольте-с, — заговорил он через минуту снова уже более спокойно, убедившись, что и Лидия Алексеевна как бы взяла себя несколько в руки, словно вся насторожившись. — Позвольте-с. И кричать и шуметь, конечно, вы можете. И даже стрелять в меня можете. Но только-с к чему и для чего, если я над вами никакого насилия никогда в жизни себе не позволю! Вы меня поняли? Нет-с? Извольте, я повторю! Я над вами никогда никакого насилия не позволю, — повторил он с расстановкою, словно ставя после каждого своего слова точку. — Теперь вы меня-с поняли? — переспросил он. — Так вот-с, будьте спокойны, садитесь. И верьте моему слову больше, чем своему собственному. Будьте благонадежны. Насильственным образом я даже мизинчика вашего не трону. Клянусь! — проговорил он с жаром и совершенно искренно.

По крайней мере Лидия Алексеевна сразу же поверила искренности этого обещания. Она села. Жмуркин прошелся раза два по комнате, осторожно ступая и тихохонько потирая руки, словно в глубокой задумчивости, а затем снова он остановился перед нею в той же позе, крепко опираясь левой рукою о крышку стола.

— Итак-с, — заговорил он снова уже совершенно спокойно и даже пожалуй вкрадчиво, — итак-с, никакого насилия с моей стороны вам бояться нечего. Это совсем не в моих намерениях, ибо я хочу предоставить вам самую полную свободу выбора. Хотите, дескать, поступите вот этак, а не хотите — вот так. Как вам будет угодно. То есть: или вы меня сами к себе позовете, добровольно и без всякого насилия, или же я все Елисею Аркадьичу тотчас же выложу. Самым обстоятельным образом! Как касательно вашего поведения, так и относительно Максима Сергеича. Одним словом, всю вашу романическую эпоху! На чистую воду!

Жмуркин казался совершенно спокойным, и его слова журчали в притихшей комнате ласково и вкрадчиво. Он стоял перед Лидией Алексеевной все в той же позе, опираясь рукою о стол, но теперь эта рука уже не вздрагивала, как раньше.

— Вот все мое предисловие, — заговорил он снова после некоторой паузы. — Я предоставляю вам полный выбор. Или вы меня сами и добровольно позовете, или же я обращаюсь к Елисею Аркадьичу с словесным опровержением вашего супружеского поведения. Судите сами, что лучше. Ведь Елисей Аркадьич известно как поступит, и всю дальнейшую судьбу в этой истории можно даже с закрытыми глазами предсказать. Вам самим должно быть известно, как в хорошем купеческом быту при таких обстоятельствах поступают. Вас, конечно, на замок посадят, а на Максима Сергеича тоже управу найдут. Ведь Каплюзников на Завалишина нашел же, и вам вся эта история должна быть известна в достаточной степени. Максима Сергеича, конечно, наемными руками изловят и хотя до смерти не укомплектуют, но все же и здоровым не выпустят, а так-с, рухлядью сделают!

Он замолчал. Лидия Алексеевна плакала, припав к тахте и зарываясь лицом в подушку. Жмуркин безмолвно глядел на нее, поджидая, когда она несколько выплачется. Долго он стоял так, словно застыв в своей позе, с замкнутым лицом поглядывая на плачущую. Оранжевое пламя свечи тихо покачивалось, тени возились по углам, словно там шла борьба.

— Будет вам плакать, Лидия Алексеевна! — наконец проговорил Жмуркин. — Успокойтесь сделайте милость, и все, может быть, уладится в свое время. Ведь я не сейчас у вас решительного ответа требую и могу дать вам на размышление ну хотя бы дня три. А и этого вам мало будет, — пожалуй, отсрочу и еще. Только обсудите все в полном здравом рассудке, и тогда дайте ответ, будьте любезны. Полноте, не плачьте, Лидия Алексеевна! — добавил он.

Лидия Алексеевна приподнялась с тахты, вытирая скомканным платком покрасневшее от слез лицо.

— Ну, вот так-то лучше, — сказал Жмуркин со вздохом. — А теперь вам не пора ли домой, Лидии Алексеевна? Как бы вас не спохватились.

Лидия Алексеевна встала, двигаясь мимо Жмуркина с потупленными глазами.

— Так как же, Лидия Алексеевна, — говорил тот ей, — будете ли вы хотя бы думать относительно всего мною изложенного? Помните-с, что, в случае удовлетворительного ответа, я полную гарантию вашим приключениям обеспечиваю!

— Буду, — односложно проговорила Лидия Алексеевна с порога и, схватившись за виски, она простонала: — Поганая, поганая, поганая! — Она всхлипнула всей грудью.

— Вы дверку не запирайте, — сказал ей вдогонку Жмуркин, — у меня свой собственный ключ есть.

Лидия Алексеевна исчезла за дверью. Жмуркин потушил свечу и вышел на воздух, тотчас же заперев за собою дверь.

И долго, тяжело прислонясь к каменной стене теплицы, он смотрел вслед за удалявшейся женщиной, не спуская с нее внезапно опечалившегося взора. Вот она показалась на скате холма, вот мелькнула в опушке, вот исчезла и появилась снова. И снова исчезла, словно растаяв.

Кругом было тихо; лес не шевелился. Безмолвная ночь горела над землею; близко монотонно циркала какая-то птица, словно жаловалась на что-то горестно и без надежды на лучшее.

Жмуркин все стоял и глядел.

На другой день после этого свидания с Жмуркиным Лидия Алексеевна сидела у себя в саду с сестрой Елисея Аркадьевича, Анфисой Аркадьевной, пятидесятилетней вдовой, толстой, румяной и весьма добродушной на вид. Анфиса Аркадьевна варила из крыжовника варенье, а Лидия Алексеевна читала ей вслух, примостившись рядом, под тенью развесистых лип, на низенькой скамеечке. В саду было прохладно. Солнце близилось уже к западу, и нарядный полукруг цветника благоухал перед балконом сильнее. Круглые пятнышки света бегали по песку аллей, словно летали друг за дружкой, как мотыльки.

Лидия Алексеевна милым певучим голоском читала:

— «Катрина де-Барберис целый час неподвижно сидела, притаив дыхание. С своей веранды она хорошо видела пламенные объятия Виталя и Дорис, укрывшихся под тенью каштанов. И она думала: последняя пастушка не лишена земных радостей, а ей даже нельзя и мечтать о них...»

— Постой, постой, — перебила ее Анфиса Аркадьевна, деловито размешивая ложкой темно-зеленую гущу крутившегося в пене крыжовника. — Постой, постой. Я что-то все перепутала! — Она повернула к Лидии Алексеевне свое круглое и румяное лицо, с толстыми полукругами бровей, словно наведенных чернилами.

Брови, рот и подбородок были у нее совершенно в одном стиле, в форме правильных полукругов.

— Постой! — повторила она. — Это что же еще за Виталь? Откуда он?

— Это просто поселянин, — сказала Лидия Алексеевна.

— А Дорис?

— А Дорис — молодая пастушка с берегов Гаронны.

— Так зачем же они тут?

— Так; не зачем, а просто так. Катрина де-Барберис видит, как они целуются...

— И что же, ей завидно, что ли?

— Нет, не завидно, а просто грустно. Мужа своего она не любит. А кого любит, с тем видеться нельзя. Вот ей и грустно. Разве это не понятно?

Лидия Алексеевна положила книгу на траву и словно задумалась. В простом сарпинковом платье она казалась теперь совсем девочкой.

— Постой, — проговорила Анфиса Аркадьевна, — ты лучше вот что, голуба, расскажи ты лучше мне все с самого начала, да покороче. А то у меня все что-то путаться начинает. Дорис, Барбарис — все спуталось.

Лидия Алексеевна слабо улыбнулась.

— Это все очень просто, — сказала она. — Катрина де-Барберис — жена генерального прокурора. Она молодая, а он старик. И она влюбилась в Лафреньера, которого она видела в Фреквильском парке.