факультетской газеты. Даже тогда они показались сентиментальными, и
печатать мы их не стали. И запомнил я их главным образом потому, что уж
очень они нас всех рассмешили.
— Кончай трепаться! — говорит кто-то из-за печи.
Ушкин приподнимается на локтях:
— Рощупкин! Еще одно слово, и утром пойдешь колоть дрова!
Белоснежные
фонтанчики
•
Наблюдаю
завороженно И боюсь неосторожно я И с
вспугнуть, раскрыть обман.
Я ведь знаю — снег из облака.
Я продолжаю читать. Я начал читать эти стихи, чтобы позлить Ушкина,
чтобы отбить у него дурацкую охоту сверлить в людях дыры, чтобы как-то
защититься от его неподвижных глаз, но получается странное— Я окунулся
в эти стихи, спасаясь от сегодняшней усталости. Я читаю их уже совершенно
серьезно, не замечая их слащавости. Ушкин выпустил, меня из своих глаз,
он смотрит куда-то поверх моей головы и кивает еле-еле.
— Пусть!
Но ты хоть раз попробовал Позабыть, что. снег из
облака,
Присмотреться и понять Красоту снежинок-неженок,,
Прилетевших во сне заснеженном Нашу землю
согревать?
— Ушкин! — тот же голос возвращает нас в темный зал на жесткий
тюфяк. — А ты- разницу между снегом и манной кашей знаешь?
Ушкин молчит, он весь напрягся и сейчас взовьется.
—
Так вот, — продолжает, тот, — снег господь бог чистеньким
посылает, а в кашу вы бром валите почем зря.
Тут нужно кое-что объяснить. С месяц назад мы стали в некотором
отношении совсем слабаками. Пополз слух, что Славка-начальник решил
наказать нас за посиделки у костра и каждое утро подкладывает в кашу
бром. Застать его за этим делом никому не удавалось, а на все вопросы он
только ухмылялся.
—
Все! — взвивается Ушкин. — Я тебя, Рощупкин, предупреждал.
Встанешь на час раньше.
—
Ты хоть и Ушкин, а дурак! — гремит совсем из другого угла бас
Рощупкина. — Разве я хоть слово сказал?
— Ушкин, прекрати! — визжит кто-то со сцены.
Но Ушкину упрямства не занимать.
— Все, Рощупкин! — говорит он. — Вот и высказался. А с тем
болтуном сам разбирайся.
Рощупкин что-то ворчит, парень он добродушный, а я смотрю на часы
— без пяти четыре. Мне пора смениться, но за всеми этими
воспоминаниями я забыл, Кого мне надо будить. Ушкин тоже забыл, но я
тронул его этими стихами, и скандалить он не хочет.
—
Буди Сапелкина!
Ваня без слов берет у меня часы, садится за стол, трясет тяжелой со
сна головой. Я ложусь рядом с Ушкиным, закрываю глаза, и опять на меня
плывет зерно. Твердобокие волны, грозя раздавить, надвигаются одна за
другой. Я отчетливо, до боли в глазах, вижу, как они сверкают под солнцем,
как срываются с гребешков тонкие струйки, как зеленеют на их боках
изрубленные стебли полыни. Так у зарвавшегося грибника горят перед
глазами разноцветные шляпки.
Я не могу больше видеть это. Мне осточертели волны. И я вспоминаю
Строганову. Она смотрит на каждого, кто выходит из зала Федора Васильева
в Третьяковке. Место у нее довольно бойкое — на углу, но проходик там
узкий, и не всякий догадается задрать голову. Семиклассником я убежал от
экскурсии и выглянул, чтобы узнать, где наши. И тут заметил ее. Она
смотрела строго, но как-то очень доверчиво, как будто строгость она
напустила только для вида. Так смотрели студентки-практикантки, когда
давали уроки, — боялись они нас куда больше, чем мы их. С тех пор я часто
приходил к ней. Смотрительница зала — она сидит как раз за углом, между
Поленовым и Левитаном, — заподозрила во мне вундеркинда и даже таскала
к «Постели больной» и долго говорила, как это хорошо и трогательно. Но
больная старуха меня не заинтересовала. А у Строгановой было красивое
лицо, тонкая шея. Дальше я не очень фантазировал. То есть, конечно,
немного фантазировал, ведь она мне нравилась и смотрела совсем
доверчиво. Я и приходил к ней так часто еще и потому, что можно было
фантазировать.
На обнаженных мне очень хотелось смотреть, но я не решался, потому
что боялся, что кто-нибудь подойдет сзади и спросит:
— А ты, мальчик, что здесь делаешь?
На них я смотрел. только издали, как будто случайно.
И даже много позже, когда уже знал, что такое передвижники и прочитал
про Маковского уничтожающие строчки Александра Бенуа, мне все еще
нравилась эта картинка. Нравилась фиолетово-лиловая гамма, -да и сама
девица была ничего. Мы стали с ней ровесниками, и я уже понимал, что
ничего особенного в ней нет, но все-таки она мне нравилась.
И вот сейчас я пытаюсь вспомнить ее лицо, мне очень нужно это, и я
шепчу:
— Ну, выручай, Маша, или как там тебя зовут!
Но ничего не вижу. Только фиолетовые разводы.
Наверное, так себе умишко — стишки в альбомчик, музицирует для гостей,
дуется на маменьку из-за каких-нибудь булавок и ленточек. Хорошенькая
дочка богатого купца. Характером тверда и расчетлива, а доверчивость
придумал художник, чтобы побольше заплатили. Как бы она заверещала,
если бы я дотронулся до ее белых с кружевами панталон!
Меня будит Юрка Ермаков. Он теперь работает прицепщиком и живет в
бригаде, но трактор сломался в километре от центральной усадьбы, и он
пришел сюда. Места у него нет, и он решил одарить меня своей дружбой.
Большой, толстый, да еще в свитере и ватных штанах, он совсем
сталкивает меня с тюфяка. Я пробую брыкаться, но он советует давить
Ушкина н засыпает.
Я вижу Ушкина теперь совсем близко, и мне становится не по себе. Он
выглядит так, словно что-то болит в нем неутихающей, жестокой болью
или какой-нибудь Вопрос неотступно мучает его. Я хочу окликнуть
Ушкина, потом представляю, как он воткнет в меня свои сверлилки,
спросит, чего мне сейчас больше всего хочется, и я буду сидеть вот с
такими же остановившимися глазами и думать, что же случилось и что и
делать дальше. Пускай уж он один ломает голову, если ему так хочется все
знать до конца.
Заснуть как следует мне в ту ночь так и не удается. Хлопает дверь, и
чьи-то сапоги бесцеремонно топчутся у порога. Ушкин взлетает, как
выстреленный из рогатки, сдергивает с меня одеяло. На всю комнату
звонит его поросячий дискант:
— Подъем! Колонна пришла!
Юрка Ермаков, не дожидаясь, пока я очухаюсь, расправляет поверх
меня свои конечности. Ему не вставать, он может спать, пока наладят
трактор. Ушкин бегает по тропинке от сцены к двери и сдирает одеяла.
— Кончай ночевать! Колонна пришла! — кричит он почти с
торжеством.
Всхлипнув пару раз, на току начинает стучать движок. Спиралька в
лампочке медленно алеет.
— Кончай ночевать! Подъем!
...Да, чуть не забыл! Много позже, когда мы уже вернулись в Москву,
отмылись, отоспались, налюбовались на свои значки и грамоты, мы узнали,
что там, на целине, никакого брому нам не давали — просто мы очень
уставали. А байку про бром придумал Ушкин, чтобы мы не так волновались.
Кинджи, степное солнце
Раннее-раннее утро. Настырный петух орет как заведенный у самого
сарая:
— Те-тя Ли-на-а-а! Тетя Ли-на-а-а!
Линка Смирнова обзавелась медицинской справкой и не поехала. На
факультетском бюро она размахивала этой бумажкой и кричала, вытаращив
глаза:
— Нет, вы скажите — это добровольное дело или принудиловка?
Пальцы у нее были корявые, с длинными яркими ногтями. Наверное, ей
очень хотелось пустить когти в ход. Мы ей дали выговор — справка все-
таки была.
— Те-тя Ли-на! — надрывается Петя.
