Еще совсем тихо. После первых дней, когда мы нежились до девяти, а

потом в самую жару задыхались и обгорали на току, наш начальник Славка

Пырьев изменил распорядок. Теперь начинаем в семь, в девять завтрак. С

двенадцати до трех — обед и отдых. И с трех до семи снова работа, а кто не

управится — может хоть до ночи ковыряться со своим квадратом.

В темном пустом сарае прохладно после ночи. Нас здесь немного —

только двенадцать. Остальные кто где. Для девиц наша работа — сдирать

дерн для будущего тока — признана вредной, и они под звонким лозунгом

«Не оставим скотов без хороших кормов!» трудятся на сене. Пшеница еще

совсем зеленая, и до уборки далеко, но Славка Пырьев регулярно призывает

нас продемонстрировать готовность к великой битве за урожай. Мы

демонстрируем.

Петух орет как заведенный. Какая балда научила его в казахской деревне

кричать по-русски? И как ему объяснить, что тетя Лина сейчас купается в

теплом море и чихать на пего хотела? А сапогом в петуха отсюда не

попадешь...

In моей спиной кто-то шлепает, потом щелкает приемник.

*

И телевизор приобрел, — возвещает Рощупкин и зрелищ мне искать

не надо!

Может, заткнешься? — вежливо спрашивает Caхаров уже

получивший кличку Шмунин.

Кино, спектакли и футбол ко мне приходят сами на дом! —

заканчивает свою мысль Рощупкин и ржет oт удовольствия.

Ликтор зарубежной программы сонным голосом перечисляет важнейшие

новости. Память моя, наверное сконструирована, как решето. Всякие там

имена и названия проскакивают, не задерживаясь, остается только привкус

не поймешь чего — такое странное ощущение, словно где-то в пустом

океане качается одинокий буй и скороговоркой сообщает что-то понятное

только ему одному. Если все устроены так, то никто не заметит, когда это

начнется, и в газетах будет Напечатано: «На днях началась третья мировая

война! Но не у всех такое решето. Никонова можно поднять среди ночи, и

он назовет любую столицу, фирму правления и любую цифру.

Петух наконец успокоился. Теперь совсем тихо, только слышно, как

продавец сельпо Яков Порфирьевич что-то бормочет, запрягая, а мерин

Васька лениво отдувается. Странно все-таки, что такой приемник, как

«Родина», что-то ловит. Батареи вот только садятся. Поэтому идет жестокая

экономия: утром последние известия и немного музыки вечером. Обзор газет

делает Славка Пырьев, когда приезжает на своем драндулете.

Мне кажется, что Яков, когда никто не слышит, говорит Ваське «Вы» и

просит прощения за то, что должен это скрывать, а хитрая скотина Васька

только презрительно сопит. В первый же день вид запряженной лошади

вызывал у нас взрыв идиотизма. Мы все набились в телегу, а Саня Сахаров

схватил вожжи крикнул какое-то грубое слово. Васька от этого и вздрогнул,

как от удара, и ошалело приложил уши. Яков прыгал у него перед мордой и

просил:

— Ну, давай, Васенька, покатай! Они же гости!

Ну а теперь, конечно, о Пономаревой. Диктор немножко оживился.

Советская спортсменка Нина Пономарева в сопровождении сотрудника

посольства явилась в полицейский участок на допрос и была отпущена под

залог, ожидается, что дело будет передано в суд.

— Провокация! — заключает Рощупкин. — Капиталистов надо душить!

— Отделение, подъем! — орет Никонов и соскакивает на холодный пол.

Даже смотреть холодно, как он скачет по глиняному полу. На низенькой

травке под кроватями, кажется, блестит роса.

— Не виновата я! Не виновата! — орет Сахаров, он же Шмунин, как

Катюша из «Воскресенья».

Взяла она эти шляпки или нет—какая разница? Нужно вставать.

Никонов уже выскочил наружу и дурашливо заржал. Представляю, как

Васька на него посмотрел. Яков Порфирьевич, извиняясь, заглядывает в

нашу берлогу.

— Какие будут заявки?

Сигареты. Пасту. Пасты нет. Только зубной порошок. Тогда проще мелу

натолочь.

Никонов совсем ополоумел — просит ваксу для сапог. Как он их в такую

жару наденет?

— А этого ни-ни? — задает свой обычный вопрос Рощупкин и щелкает

по заросшей шее.

— К сожалению, — разводит руками Яков, — до конца уборки сухой

закон.

— Пастилы белой и розовой. И чтобы розовой было побольше, — это

Шмунин.

Список получается недлинный.

— А скажите, Яков Порфирьевич...

Яков озирается по сторонам, отыскивая говорящего. Бунин стоит в

дальнем углу, задрапированный в простыню. Совсем как римский сенатор.

Яков кланяется.

- Скажите, Яков Порфирьевич, вот вы, как торговый работник, что

думаете? Украла Пономарева эти шляпки или нет?

Яков молчит, как бы отвешивая ответ.

— Мне не нравится эта история, — говорит он наконец и сам себе,

кивает. — Да-да, не нравится. Что-то скверное творится в мире, если в

копеечную кражу вмешивается большая политика.

— А все-таки! —настаивает Бунин

Ну что он привязался к человеку! Разве должен Яков с нами

откровенничать? Хватит и того, что он добрейший ночью мотался в аптеку за

пятнадцать километров, когда мы все обгорели.

Яков оглядывает нас. Что-то разладилось в его весах.

— Трудно сказать, молодые люди. Магазин — это испытание души.

Любой магазин — богатый ли, бедный, н тут все может быть. Взять, к

примеру, меня. Когда я получил паспорт и вернулся в Россию (об этом я

мечтал много лет), я поселился в Иркутской области, в деревне. И никогда я

не забуду впечатлении от того единственного магазина — длинные полки н

ни них ничего, кроме черных буханок и бутылок с уксусом. И, поверите, я

заплакал. Нет, я не сравнивал эту лавку с магазином в Шанхае или с

магазином отца в Питере. Я только подумал, что очень скоро умру и этой

стране, которую так люблю. Так мне стало горько...

'

Он машет рукой и снова оглядывает нас всех.

— Заговорился, а нужно ехать. Но ведь это между нами, да?

Яков Порфирьевич! —нагло вылезает Рощупкин, —все это, конечно,

между нами, но уж вы насчет водочки постарайтесь.

Яков Порфирьевич суетливо запихивает в карман книжку и карандаш.

— Попрошу. Обязательно попрошу. Но обещать не могу-с.

— Ну, ты молодец! — кинулся Рощупкин к Бунину, когда Васька пополз

по дороге. — Он теперь у нас на крючке. Выпьем сегодня, орлы!

Бунин презрительно морщится.

...Лопата привычно ложится на плечо. Рано, но от дороги уже тянет теплой

пылью, а белые утки улеглись и тени. По дороге носится девчонка лет десяти

в красном платьице выше колен и двое мальчишек поменьше. Девчонку зовут

Кинджи. По-казахски это значит последняя, поскребышек, что ли. Игра

заключается в том, что Кинджи щелкает одного из мальчишек по затылку н

бросается наутек. Мальчишки догоняют ее, прыгают перед ней с

раскрытыми ртами, как собаки, а она снова щелкает одного, и погоня

возобновляется. Пыль клубится над дорогой, и утки недовольно крякают.

Увидев нас, Кинджи замирает как вкопанная и приставляет ладошку к

бровям. Мальчишки наскакивают на нее, но Кинджи уже не обращает на них

внимания, и ребята тоже разглядывают нас, приставив ладони — наверное,

они думают, что началась новая игра.

Ну и обезьяна, эта Кинджи! Где она сперла этот взгляд? С картинки,

что ли? Она смотрит на нас, как старуха у колодца на драпающих

солдатиков. Только крестом осенить не догадается. Ну и обезьяна!

...Ток — это тоже испытание души. Если допустить, что ад существует,

его филиалом на земле может быть это место. Алюминиевые миски с кашей

так накалились, что их нельзя было держать в руках. Это было в девять. А

сейчас одиннадцать. Жарища стоит зверская. Из-под наших лопат клубится