можно было разобрать лица. Странное дело —они были знакомы. Вон худой,

с козлиной бородкой Овчинников. Он автор нескольких учебников и каждую

лекцию начинает словами:

— То, что написано в учебнике, — вздор. Это написал не я, а редактор

Чернявский.

Вон маленький лысый Савицкий. В шумной, как перрон вокзала,

аудитории он читал нам римское частное право. Голос у него был слабый,

его плохо слушали, потому что предмет был очень далекий и не выносился

на экзамены и еще потому что разобраться в римском праве, пропустив хоть

одну лекцию, было трудно. Наверное, Павел Борисович и сам знал, что таких

«потому что» существует миллион, и не боролся с шумом.

Он читал лекцию для пяти энтузиастов, сидевших в первом ряду, а на

остальных не обращал никакого внимания. Он запоминал этих пятерых, и

всем остальным ставил зачет-«автомат», а этих гонял раза по три — от-

водил душу.

Вон Шерстнев, отец 47-й статьи.

Я знаю почти всех. Это корифеи юриспруденции. Под их перьями

рождались формулировки, которые становились потом нормами права. Это

им принадлежат самые точные и тонкие комментарии к законам. Это они

облекли в юридическую плоть волю господствующего класса.

Тридцать пожилых людей, торжественные и молчаливые, стояли, как

стоят на почетной трибуне в день праздника, и вглядывались в рыжие

волны степи,

И вдруг издалека донеслось: «Едет!»

Едет! — прокатилось метрах в двухстах.

— Едет! — раздалось под самым ухом.

Из тумана вышла невзрачная лошадь. На спине у нее лежало несколько

вязок непросохшей бахромы, с которых текла цветная вода. За вязками,

подавшись вперед, сидела Анна Захаровна. Не доехав до встречающих

шагов, пять, она остановила лошадь и сказала очень обыденно:

— Здравствуйте

Потом бросила поводья, села поудобнее.

— Вы извините, что я не предлагаю вам сесть, — сказала она, — но в

красилке опять сделали брак, и я везу бахрому в перекраску.

В толпе понимающе закивали.

— Я буду говорить коротко, — продолжала она — помогите. Найдите

мне статью.

— Какую? — спросили из толпы.

— Чтобы заставить человека стать лучше.

— Заставить? Нельзя, — сказал кто-то в задних рядах.

— Нет! — подтвердил второй голос, третий, четвертый.

— Нельзя? — переспросила Анна Захаровна. — А требовать с меня

можно? Как мне-то быть?

Она дернула поводья, и лошадь тяжело шагнула. И тогда стало видно,

как вдали, за туманом, поднимается над степью громадное оранжевое

солнце с дырой посредине — для лампочки.

Несколько вечеров мы с мамой не разговаривали. Был конец месяца, и

мама уставала больше обычного. У меня тоже была запарка — мне

завернули курсовую. Чтобы не потерять стипендию, я решил подналечь и

однажды, вернувшись поздно, но с ключом, просидел до утра в обществе

книг, Кодекса законов о труде и кастрюль, потому что занимался на кухне.

В шесть часов я услышал, как в комнате заиграло радио. Я представил,

как сейчас мама увидит мою пустую кровать, решит, что я попал под

машину, и, нарочно топая, пошел в комнату. Мама стояла в дверях.

— Ага, — сказала она, — целы и невредимы, Здрасьте.

— Здрасьте! — ответил я очень вежливо.

Она моментально разделалась со страхом, и теперь в ее глазах плясали

обычные черти.

— Ты сделал еще один шаг, сын. Раньше ты и ел, и спал дома. Теперь

тебе показалось, что это слишком щедро. И ты решил приходить только' за

харчами. А рюкзак ты принес? Я выдам тебе на неделю вперед.

Ее голос дробился в тесном коридорчике, и казалось, что сейчас

задребезжат стекла и заплачет за стеной соседская Лялька.

—

Ма, —сказал я, — ты зря шумишь. Вот уже шесть часов мы с

тобой под одной крышей. Но ты не знаешь, потому что спала, — я

занимался.

—

Новый фокус — заниматься решил, — в ее глазах мелькнула

тревога, и я понял, что перестарался — Что-нибудь случилось, Мишка? Ты

допрыгался? У тебя неприятности? Ну, отвечай же ты, чадо!

Нужно было спасать положение.

—

Просто занимаюсь. Лучше скажи, как у тебя?

—

Э-э. Подожди, я умоюсь. И приходи на кухню.

Когда я пришел, она уже повязала фартук и зажгла

плиту.

—

Так как же твои дела, ма?

—

Плохо, — ответила она просто. — Анюта поступила так, как

будто вы с ней сговорились. Она устроила торжественное собрание и

десять раз сказала слово «нужно». Ее бригада согласилась.

—

Почему — плохо? Может быть, на твоих это подействует,

Мама резко повернула кран, и толстая струя разбилась о дно кастрюли.

— Уже подействовало. Мои нахалки сговорились и решили обскакать

бригаду Анюты. И они обскачут, будьте уверены. Они вообще работают

лучше, а тут даже трепаться перестали.

Я знал, что две бригады цеха состязались зло и неуступчиво, торгуясь за

каждую сотую процента. Наверное, если бы не соревнование, в день

зарплаты они выходили бы стенка на стенку —так силен был в них дух

соперничества.

— Что же делать, Мишка? Они осрамят Анюту.

— Нельзя запрещать работать лучше, — сказал я первое, что пришло в

голову, — пусть стараются.

— Ты мне еще про колонии расскажи! — вдруг возмутилась мама. —

Нет, ты мне скажи, что честный труд исправляет даже убийц! А разве у

меня убийцы? У меня сорокалетние бабы, которые зовут друг друга

девочками. Они могут по глупости сделать не то, а я... Хотя что я буду

говорить тебе об этом? Ты знаешь только «да» и «пет» и думаешь, что

между ними лежит пропасть. Иди чисти зубы и не думай, что я с тобой

советовалась.

5

Вот, пожалуй, и все, что я хотел рассказать о маминой бригаде, потому

что конец у истории оказался простым. В конце месяца, когда подвели

итоги, выяснилось, что бригада Анны Захаровны опять отстала. Но нахалки

не стали задирать носы. Они сказали:

— А разве мы хуже?

И тоже решили добиваться звания.

По вечерам я слушаю рассказы о бригаде. Иногда, чтобы подзадорить

маму, говорю, что все это — пустые заботы, потому что фабрику скоро

закроют. Тогда опять начинается кино.

Снег из облака

Моим друзьям по Целине-56 и 58

Второй час ночи. По улице несется все тот же безумный ветер. Он

срывает с искореженной земли первый, позавчерашний снег, подбрасывает

его и уносит по короткому коридору домов в степь. На смену унесен ному

он загоняет новые волны, и там, где улица начинается, он тычется в стены,

и тоненько звенят стекла.

Я уже совсем замерз, а Вовка Поп все так и стоит шагах в пяти от меня,

придерживая наброшенный на плечи ватник. Не знаю, что думает по этому

поводу медицина, но, по-моему, это от холода, от того, что внутри у тебя,

как только выйдешь на улицу, все начинает противно дрожать и

взбалтываться. Это дело одолевает каждые полчаса, если умеешь крепиться

— то реже, но зато потом стоишь вот так и не знаешь, когда это кончится .

Наконец Поп удовлетворенно крякает и топает к крыльцу. Я зажигаю

фонарь, чтобы он не прошел мимо меня. Под нашими сапогами промерзшее

крыльцо бренчит, как балалайка.

С порога в нос ударяет запах портянок, давно не мытых тел и солярки.

Поп все еще прыгает в одном сапоге — второпях он, конечно, надел чужие.

Кончается, тем, что он садится и протягивает мне правую ногу. Я

ухватываюсь за сапог, но от того, что он мокрый, стервенею, и сапог падает

под вешалку с грохотом. Ушкин шипит из своего угла, как тормозящий