портянками весь сарай. Вот тогда кто-то и предложил Ушкина — скорее

всего в расчете на его петушиную категорию.

Снова вспыхивает солома. По звуку это еще похоже, как прыгает на

раскаленной сковородке сало. Крылышко плиссированной юбки ложится

мне на щеку.

Степь несется подо мной, покачиваясь, как настоящее крыло.

Балансируя, я то и дело скатываюсь с утоптанной дорожки, выдаю зигзаги

влево и вправо и даже сквозь толстую подошву чувствую, как давлю

жесткую стерню. Томка неслышно бежит впереди. Я еле различаю, как

мелькают ее белые ноги, развевающаяся юбка то укорачивает их, то

удлиняет, моя тень то и дело накрывает Томку, и тогда я не вижу ничего, и

на мгновение мне становится совсем жутко. Кажется, что в темноте

притаилось что-то твердое, на которое вот-вот налетишь. Красный глаз

костра застыл на моем затылке.

— Еще один звонок, — еле слышно поет Поп, — и смолкает шум

вокзала. Еще один звонок, и поезд отойдет.

С размаху я налетаю на колючую скирду, еще успеваю уцепиться, но

гладкие соломинки скользят в ладонях. У Томки теплые, нагретые костром

колени, пальцы мои как прилипли к этому теплу, и у меня нет сил стронуть

их с места.

Я долго и неумело мучаю Томку. Она крепко обметила меня за шею, как

бы защищая выставленными локтями от всего мира.

...Ване Сапелкину выпала честь стать нашим рекламным щитом.

Конечно, и без его подвига отчет о нашей работе выглядел бы прилично —

сена заготовлено столько-то, выкопаны три силосные ямы, зерна

«обработано столько-то и тэ дэ. Но ясно, что совсем другими глазами

посмотрят, если отчет начнется фразой: «Комсомольский студенческий

экипаж комбайна убрал эн гектаров», Ване с самого начала светила медаль,

и если он ее теперь не получит, то это, как говорится, сик транзит...— так

проходит мирская слава.

Сначала предложение. Ваню испугало — даже в родной деревне он

выше должности копнильщика не поднимался. Потом он увидел в этом

блестящую возможность разделаться с остряками, которые пустили по

факультету анекдот, как Ваня на вопрос, есть ли у них импрессионисты,

чистосердечно сознался, что, кроме совхозов и колхозов, в районе ничего

нет. - Но когда Ваня впервые залез на свой «Сталинец-4», он пришел в

глубокое уныние. Комбайн числился отремонтированным, он действительно

был отремонтирован еще весной, но с тех пор с него столько успели

украсть, что проще было перечислить, что осталось.

Целыми днями Ваня крутился в этом несуразном железном ящике, -

который подкатили теперь к самому нашему сараю, или бегал по совхозу в

надежде что-нибудь выменять, выпросить или просто украсть. Он и ходил-

то теперь странно — опустив голову, не отрывая глаз от земли, как будто

думал, что кто-нибудь потеряет магнето, или медный змеевик, или еще

какую-нибудь хреновину. Он перестал замечать все на свете и даже не

обратил внимания на плакат, который завистники прибили над его

кроватью. На плакате красивыми буквами было написано: «Достойна черти

и стиха в колхозе должность пастуха!».

Тут Ваню и подкараулил Юрка Ермаков. Будь Ваня поосмотрительнее,

смотри он на мир в эти минуты трезво, он скорее согласился бы до конца

жизни ходить босиком по стекляшкам или пустить на портянки свои

парадные суконные штаны, чем драться с перворазрядником, которому

понадобилась жертва для поддержания спортивной формы. Но Ваня думал в

этот момент, наверное, про какую-нибудь звездочку. Сначала Юрка,

опустив руки, проверил себя в нырках и уходах, потом побегал по

галдящему квадрату, разминая ноги. Нападал Вайя однообразно, Юрке это

быстро надоело, и он решил попробовать апперкот.

Ваня лежал на сухой, твердой земле, потому что пола в нашем сарае не

было, под кроватями даже росла трава (в то хорошее время мы еще спали на

кроватях). Он пролежал весь вечер с широко открытыми глазами,

помаргивая белесыми ресницами. Все уже отступились и разошлись, только

Жиркин. сидел у Вани в ногах и твердил как попугай:

— Ты меня знаешь, а?

Няня молчал. Он никого не узнавал.

Утром Ваня как ни в чем не бывало ворочался в недрах своей посудины,

а если кто-нибудь уж очень пытался узнать у него фамилию, высовывал

молоток с длинной ручкой.

...Уже давно шла уборка. Кончились сухие дни, и нарядили дожди. В

тусклых просторах горели ярко- желтые полоски полей с тяжело

склонившимися колосьями. То, что было скошено для раздельной уборки

расползлось бурыми подтеками, дожди вбили скошенные колосья в стерню и

обмолотили их. А Ваня нее еще возился с ремонтом. Потом долго искал сво-

бодный трактор, но трактористы, зная, что комбайн собран из бознать чего,

а комбайнер — студент, бежали от нас кто куда. Но вот наконец трактор все-

таки нашелся, и в неприметный день, напутствуемые подгулявшим

помбригадира, мы поехали.

В помощники Ваня выбрал меня. Я его об этом не просил. Но, может, он

сам заметил, что мне осточертело на току, может, решил оформить союз с

очкариками, а заодно, после особо удачного трудового дня, спросить

ненароком про импрессионистов.

Мы сделали круга четыре, высыпали два бункера самосвалу, который

приезжал на соседнее поле к подборщику. Все шло ничего. Ваня только раз

зазевался, и зубом жатки пропороли бугорок. Штука эта неприятная, потому

что перед зубом сразу вскипает бурун липкой земли, а за жаткой тянется

хвост колосьев. Но Ваня успел быстро поднять и опустить жатку, да и

пшеница в этом месте была жиденькая, так что хвост получился небольшой.

Еще у нас полетело полотно, но мы к этому были готовы, так как полотно

нам дали старое.

На пятом круге я увидел, как к нам, скользя по мокрой земле и

размахивая руками, бежит помбригадира Мишка. Сердце у меня заныло. Так

уж глупо оно устроено, что всегда я думаю самое страшное и потом, когда

оказываюсь в дураках, зову себя директором паники. Вот и тогда я почему-

то решил, что началась война, что в Москве сейчас ой-ой-ой и все прут в

метро, где с рельс уже сняли ток, а в Третьяковке сейчас пусто даже перед

«Тремя богатырями». Л о чем я еще мог думать, глядя на подбегающего

Мишку — запыхавшегося и совсем трезвого?

Мишка сказал, что нужно возвращаться, отсоединять молотилку, чтобы

только косить. Ваня возразил ему в том духе, что валить хлеб на землю,

когда дожди. идут не переставая, дело зряшное. Мишка в полемик ку не

полез, а выматерился и сказал:

— Твое дело телячье - привязали, и стой. Да и мое тоже. А рассуждают

пусть те, кому за это деньги платят.

У директора шло совещание. Мы просидели в коридоре часа полтора.

Ваня все ерзал, потому что боялся, что трактористу надоест загорать и он

куда-нибудь зальется. Когда мы наконец вошли, директор уплетал ломоть

серого хлеба, запивая его водой из захватанного стакана. Ване он потряс

руку, а мне только кивнул и опять схватился за стакан. Видно было, что он

спешит. Ваня стал рассказывать, а директор без всякого выражения уплетал

свою краюху. Ваня кончил, помолчал и с деревенской обстоятельностью

принялся рассказывать по новой, а директор все ел, и вода капала с его

небритого подбородка. Кончив есть, он не бросился, как я думал, к вешалке

за плащом, а неторопливо сгреб с бумаг крошки, высыпал их в рот и,

подперев кулаком щеку, уставился на Ваню.

— Ну и что? — спросил директор, когда Ваня замолчал.

— Зряшное дело, — вставил я, но директор даже бровью не повел и

опять спросил Ваню:

— Ну и что?

Ваня потянулся к графину, налил себе воды в тот же стакан, выпил и