пекла бывает осенняя слякоть, хрустящий снег и звонкие весенние льдинки

на лужах, а здесь оно остановилось, замерло, задремало, и ничего не

изменится на этой раскаленной, растрескавшейся земле. Но это не так.

Прошлой осенью здесь подняли семь тысяч гектаров, пройдет немногим

больше месяца, и за крайним домом поставит свои палатки рота солдат, и

поголовье уток в деревне начнет сокращаться еще более таинственно и

неумолимо. В старом сарае с прохудившейся крышей, который освободится

после нашего переселения в такой же сарай в другом отделении, поселятся

девочки с ткацкой фабрики. Под жесткие соломенные матрацы они будут

прятать бумажки-с воинским адресом и надкусанные пряники.

Милейший Яков Порфирьевич, завсельпо, будет неукоснительно

выполнять все заявки на краковскую колбасу, медовые пряники, аптекарские

товары и дешевые духи, хотя у него не аптека и не галантерейная лавка.

Но все это будет потом, а пока в маленькой деревне, которая, впрочем,

уж называется вторым отделением, нас только четырнадцать, и рядом со

старым складом, оставшимся с неведомых времен, мы должны сделать ток

под будущее зерно.

Около трех мы возвращаемся с обеда. Солнце жжет со спокойной,

безжалостной силой, и воздух над степью зыбкий, как туман. Мама

написала, что в Москве беспрерывно идут дожди и поэтому на днях она

высылает теплое белье.

За обедом мы обсудили наше плачевное положение— за три дня

заработали по девять рублей, а проели по двадцать четыре. Мы не сачковали,

на ладонях у каждого лохмотья от прорвавшихся пузырей, и пальцы больно

согнуть и разогнуть, поэтому они все время скрюченные, как будто держишь

лопату. Один метр очистки стоит семнадцать копеек, обед — четыре с

полтиной. В получку управляющий покажет нам шиш, и не на что будет

купить даже курева. А ему что? Расценки не он придумал. Он приходит по

нескольку раз в день и смотрит на нас из тени сарая, довольный, что нашел

дураков на самую дешевую работу.

Если

посмотреть

откуда-нибудь

сверху,

картина

получится

малосимпатичная — узкая, с рваными краями прореха на зеленом. Мы

сидим вдоль бровки и, не сговариваясь, смотрим в ту сторону, откуда

должен прийти управляющий. Не знаем, что мы ему скажем. Расценки не он

придумал. Работу эту делать все равно кому-то нужно. Приписок мы не

хотим. Но не может человек, пусть даже очкарик, работать целый день, как

собака и не заработать себе на пожрать! Пусть потом совхоз спишет с нас

этот долг. Пусть нас не посадят в долговую яму. Это неважно. Но не должен

человек чувствовать себя таким ничтожным.

Митька Рощупкин выходит из сарая и поворачивается к нам спиной,

подняв к небу сжатые кулаки. На спине углем выведено «Мы за новые

расценки!».

Часа в четыре запрягаем волов Яшку и Борьку в сани, чтобы вывезти

срытый до обеда дерн. Запрягать их одно удовольствие. Ребята они

спокойные. Спокойно дают подвести себя к ярму. И когда ярмо надевают на

одного, другой уже сам поднимает шею. Хорошие они ребята. Но стоит

запрячь, и с ними творится черт знает что. Они начинают беспокойно

коситься, каждый тянет в свою сторону. Они упираются или бегут на-

перегонки, и ярмо впивается в их мягкие, вислые шеи. Мы лупим их, гладим

квадратные морды, но ничего не помогает. Они ведут себя, как последние

идиоты.

А сегодня происходит чудо. Я даже, не знаю, как это объяснить, но, и

запряженные, Яшка и Борька остаются спокойными. Терпеливо ждут, когда

их стронешь с места, ровно тянут, останавливаются при пер- ном «тпру».

Они сегодня невероятные миляги, и мы крутимся все быстрее, не очень-то

доверяя их добродушию, стараемся кончить работу, - пока они такие миляги.

И уже некогда смотреть, не идет ли управляющий. И настроение совсем не

такое, чтобы ломать об

него лопату. Хотя дело уже к вечеру, мы

взмокли. У Митьки Рощуикина текут по спине грязные ручьи, п не поймешь,

что там было написано.

Через неделю мы узнали, почему Яшка и Борька бесились в ярме: они

парные, один научен ходить только слева, другой — только справа, а мы их

ставили неправильно. Еще через неделю мы кончили этот ток. Каждый

заработал по минус семьдесят рэ. Управляющий сказал, что никогда не

думал, что студенты такие сознательные.

Стол подо мной вздрагивает, я поднимаю голову и вижу, что Ваня

Сапелкин пробирается к выходу. Пока я вскакиваю и хватаю ватник, он уже

прикраивается в углу около двери, и я еле успеваю дотянуться до него. Он

теряет равновесие, тычется головой в стену и просыпается.

— Пойдем! — толкаю я его к выходу, но он отстраняется.

— Расхотелось. Мне сейчас сон приснился. Как будто лежу я у себя в

общежитии, а за дверью журчит унитаз. Чистый такой, как перед

праздником.

Он снова протискивается мимо стола, идет, цокачиваясь, к тюфяку. Год

назад изо всех удобств он знал только рукомойник с ржавым пестиком.

— А знаешь, — гудит он, — говорят, что они бывают даже с крышками.

На таком хоть курсовую пиши.

— Диссертацию! — поправляет Ваню кто-то.

Ваня восторженно всхлипывает, и Ушкин опять шипит из своего угла.

Все стихает.

...В августе стоят теплые тихие вечера. Еще можно умыться как следует,

и холодной до щекотки водой мы стираем друг другу со спины липкую от

пота грязь. Мы втянулись в работу и стали меньше уставать, а Славка-

начальник еще не придумал свой коронный фокус с манной кашей. Все

захотели быть красивыми.

Когда темнеет, мы усаживаемся вокруг костра, и Вовка Поп берется за

гитару. Он грустно поет песню с дикими словами: «Чудесный тот состав

бесплотен и бесформен, крушений не бывать, свободным будет путь».

Но дело тут не в словах, хотя и они что-то значат. Нас окружила темная

ночь, она проглотила все вокруг и стала за нашими спинами. Она несет нас

неизвестно куда на своем темном крыле, и нет на свете ничего, кроме нас,

этого костра с ленивым рыжим хвостом и мигающих звезд.

Можно без конца смотреть на огонь. В нем корежатся и гибнут города и

страны. Они рушатся и лежат под раскаленным прозрачным пеплом, исходя

накопленным теплом, наверное, неожиданным для них самих. Тепло

скапливается под развалинами, ему становится тесно, и оно рвет их,

освобождаясь. То и дело в костре вспыхивают фонтаны коротких ярких искр.

Время от времени в костер подваливают солому, и усидеть становится

трудно. Сильнее всего накаляются голенища сапог. На этой проклятой кирзе

можно, наверное, печь блины.

За соломой бегают по очереди. Поднимаются двое и скрываются за

темной завесой. Иногда возвращаются сразу, иногда не скоро, и костер

съеживается, прижимается к земле, вот-вот погаснет. Но никто не встает,

потому, что скирда поблизости только одна. Зато потом костер взвивается

столбом, солома шипит и фыркает, как рассерженная кошка. Около костра

постоянно движение, кто-то уходит, приходит, пересаживается. Никогда не

знаешь, с кем выпадет бежать. А может и вообще не выпасть, потому что

Ушкин, став комендантом, орет отбой точно в одиннадцать. Уже тогда он

начал нам досаждать.

Предшественником его был Юрка Ермаков, добрейший парень

килограммов на девяносто. По утрам он сам, вместо зарядки, колол дрова

для кухни. А манную кашу готов был каждому подавать в постель, лишь бы:

не возиться с подъемом. На отбой ему тоже было глубоко наплевать, потому

что сам он, как спортсмен, ложился в десять тридцать. Но Юрку разжало-

вали после того, как он послал в нокаут Ваню Сапелкина, который провонял