Пальцы Цао Цао начали постукивать по перилам веранды, сперва медленно, а затем все быстрее и быстрее. В нежащемся на винных волнах уме начали всплывать строки:
Я буду пить вино и веселиться,
Ведь кто сказал, что длинной будет нить?
Вся жизнь росой под солнцем испарится,
Ушедших горьких дней - не позабыть...[3]
Подбежавший по приказу слуга исчез в доме и вскоре вернулся с узкой дощечкой, кистью и тушницей. Лениво облокотившись на перила, наместник обмакнул кисть в тушь, улыбаясь своим мыслям и поглядывая на луну.
На следующее утро, уже садясь в носилки, ду-ю вдруг хлопнул себя по лбу:
- О, память, память! Чуть не уехал!
- Что случилось, баогуй Фань? - удивился Цао Цао, стоявший возле носилок. - Я о чем-то не рассказал вам?
- Нет, могучий, это моя голова совсем прохудилась от долгого путешествия и всех этих проверок, - покопавшись среди подушек, проверяющий извлек на свет бамбуковый свиток. - Ваш почтенный дедушка наказал передать вам вот это письмо. Теперь придется задержаться здесь, пока вы будете писать ответ...
- Прошу, не утруждайте себя и не отвлекайтесь от важного дела, - Цао Цао внимательно осмотрел печать и само письмо, не разворачивая его. Между его бровей пролегла хмурая трещина. - Я сам отправлю гонца с письмом. Прощайте же, господин ду-ю, я был счастлив вас принимать и буду счастлив снова!
- Богатства и радости вам, сяньшен Цао! - чиновник со своими воинами миновал ворота усадьбы и отправился по дороге на юг.
С лица Цао Цао мигом сбежали последние остатки учтивости. Холодно и зло поглядывая вслед удаляющимся солдатам, наместник некоторое время стоял на пороге, крутя в руках свиток. Затем, развернувшись на пятках, он резким шагом прошел в дом.
- Не беспокоить даже по важным делам! - приказал он слугам, входя к себе в кабинет. - Ослушников буду пороть!
Задернув занавески и плотно закрыв дверь, Цао Цао зажег светильник и осторожно развернул письмо, постаравшись не сломать печать. Перед глазами его встали ровные строки, написанные знакомым мелким почерком деда:
"Даже если Фань не позабудет и не обманет меня, знай: сейчас, когда ты читаешь это письмо, я уже оставил государственную службу и покинул дворец. Думаю, ты и сам все понял, увидев синий цвет печати, о котором я тебя предупреждал. При дворе императора становится слишком опасно - боюсь, нанесенный тебе Фанем визит станет последней соломинкой, которая переломит спину коню. Я предупреждал Чжан Жана и Чжао Чжуна о том, что затеваемое ими погибельно, но эти глупцы стали слишком алчными и забыли об осторожности. Многие из полководцев, у которых сейчас вымогают деньги, еще сражаются с бунтовщиками или просто не распустили свои армии. Нет сомнения, что взяточничество Чжан Жана оскорбит их и толкнет на путь неповиновения. Дун Чжо, опасаясь за свою жизнь, уже ввел в Лоян свои войска и каждый день бранится с Хэ Цзинем и Чжугэ Сюанем. В столице готова разразиться резня. Всего этого слишком много, чтобы с ним мог справиться один старый евнух. Поэтому ныне я слагаю с себя все мои обязанности и удаляюсь в деревню. Я не открою, куда мне позволил отправиться император, и не советую тебе или твоему отцу меня разыскивать.
Дорогой мой Мэн-дэ[4]! Я всю жизнь пытался увеличить славу и богатство рода Цао, в чем, смею надеяться, хоть немного преуспел. В надежде обрести достойного помощника и преемника я некогда усыновил твоего отца, но пасынок мой оказался слаб духом и не проворен умом. Теперь ты один - надежда всей нашей семьи. Трудись! Я был в твоем возрасте, когда поступил на службу во дворец, но для тебя путь евнуха заказан. Не отрывайся от рода, опирайся на семью. Я слышал, что Сяхоу, прежние родичи твоего отца, тоже благосклонно к тебе относятся - помни об этом. Хотя они простые и невежественные воины, польза от них при умелом обращении может произойти немалая.
В письме всего не расскажешь, но вряд ли мы когда-нибудь снова встретимся - я боюсь навлечь беду на весь род Цао, если Чжан Жан не простит мне моего отступничества. Моих скромных сбережений хватит, чтобы безбедно прожить, не обременяя семьи заботой о бесполезном старике. Последнее мое наставление тебе - всегда здраво оценивай ситуацию и свои силы, учись разбираться в людях. Империю так или иначе ждут страшные времена, так не упусти же возможности совершить великое дело. Она может представиться очень скоро.
Цао Тэн, твой дед."
Цао Цао еще долго сидел над свитком, положив подбородок на руки и глядя куда-то в стену - хмурый, неподвижный, мрачно молчащий. По лбу и вискам его изредка сползали холодные капли. Затем, рывком поднявшись, он заметался по комнате, что-то разыскивая. Найдя нож, наместник долго соскребал с дощечек письма верхний слой со словами. Покончив с этим и отправив грудку щепочек и опилок в пламя, он снова сел за стол и принялся что-то быстро выводить на том же свитке.
------------------------------------------------
Примечание к части
[1] Собственно башмаков в европейском понимании этого слова китайцы не носили. Вместо этого зажиточными людьми использовались матерчатые туфли (военные и дворяне также часто носили перенятые у кочевников сапоги), а крестьяне и городская беднота - соломенные сандалии, своего рода аналог русских лаптей. Лю Бэй до начала восстания Тайпиндао занимался плетением именно последних. Однако, поскольку в русском литературного языке нет внятного термина для изготовителя сандалий, насмешливое прозвище Лю Бэя чаще переводят как "башмачник" - а вот называть его "сапожником" уже неверно.
[2] В Восточной Азии до начала XX века существовала традиция давать человеку по достижении им совершеннолетия (или брать его самому) второе имя - "цзы", которое использовалось в качестве уважительного обращения. При этом оно не заменяло собой личное имя, поэтому в обычной разговорной речи чаще употреблялось последнее.
[3] Вольный перевод первых строк знаменитой "Короткой песни" за авторством Цао Цао.
[4] Мэн-дэ (иногда также Мын-дэ) - второе имя Цао Цао.
Конец первой повести
