- Здравствуй, сын благородной семьи, - произнес Занг Чао мирно и спокойно.

- Здравствуй, - словно эхо, откликнулся человек.

- Садись, - Учитель указал на вторую циновку, на которой обычно сидели его братья.

Гонджун Сан сел, скрестив ноги.

- Ты голоден? У меня есть лепешки и молоко.

- Благодарю, меня кормили, - голос Гонджуна был тих и бесцветен. Он смотрел Занг Чао в глаза без всякого выражения, как смотрит усталый рудокоп на гранитный желвак, за который вдруг вильнула и спряталась рудная жила и который надо во что бы то ни стало прорубить, если хочешь дожить до завтра.

Однако сияние в глазах Учителя было непроницаемо.

- Сытно ли?

- Я привык довольствоваться малым.

- Это хорошо.

Занг Чао резко, как-то по-особому щелкнул пальцами, и Гонджун вздрогнул. Его руки сжались в кулаки, а плечи привычно согнулись, будто для отражения нападения. Но Совершенный уже смотрел не на него, а куда-то в угол пещеры, скрытый тенью.

Из тени змейкой выскользнул какой-то зверек, похожий на ласку, но крупнее и весь белый. Он, как суслик, сел на задние лапки и выжидающе поглядел на Занг Чао глазками-бусинками. Учитель указал взглядом на посох, лежавший в стороне. Зверек, будто перетекая в воздухе, подбежал к скипетру и начал толкать его носом и лапками, пока не подкатил к ноге старика. Рука главы секты скользнула по белой шерстке, и малыш затряс головой от удовольствия, но новый щелчок сразу поднял торчком короткие уши.

Словно струйка дыма, зверек скользнул обратно в угол и пропал в темноте. Занг Чао положил скипетр поперек колен и опять взглянул на Гонджуна.

- Что ты обо мне думаешь? - спросил он.

- Ты - бунтовщик и мой враг. Я должен тебя ненавидеть.

- Сегодня выходит срок твоему отшельничеству. Скажи, родились ли новые мысли в твоем сердце за этот год?

- Бесполезно отшельничество для души того, кто его не желает, - ответил Гонджун Сан.

- Мне говорили, что весной в твою пещеру однажды забежал горный козел. Как ты выжил?

- Я оглушил его камнем и сбросил с утеса.

- И это хорошо. Но я говорил не о душе. И не ради души я заточил тебя. Ощутил ли ты на своей шкуре, что есть бедность и нищета? Голод? Борьба за жизнь?

- Ощутил, - кивнул Гонджун.

- Нет! Еще нет. Даже на холодном ветру в своей келье, даже под жгучим горным солнцем и ледяными дождями - ты всегда знал, что в срок придут люди и накормят тебя, принесут топлива для костра и, возможно, сменят циновку. Тебе не пришлось бороться за все в жизни, за все и сразу. Но ты говоришь, что ощутил нужду и печаль - осознал ли ты, что есть те, кому они ведомы с рождения и до смерти?

- Я осознавал это всегда.

- Но зачем тогда ты выступил против нас, сын благородной семьи? - Совершенный выделил голосом слово "благородной", и в обычном вежливом обращении теперь явственно прозвучали издевка и осуждение.

- Моя жизнь принадлежит Империи.

Занг Чао хитро сощурился.

- Значит, я должен оставить тебя монахом еще на год?

- Я - твой пленник и нахожусь в твоей власти.

- Это верно. Скажи, у всех ли твоих солдат, что полегли год назад под стенами крепости, ты спрашивал, хотят ли они отдать жизнь за Империю?

- Ты помнишь, что я сдался с остатками своего войска сразу, как только стало ясно, что нам не победить.

- Почему?

- Я не хотел терять их жизни.

- Благородное устремление. Но все они, кроме тебя, сразу были подняты на копья. Мой брат все равно не смог бы удержать разгневанных людей. Почему же ты вообще ввязался в битву, когда могло обойтись без кровопролития?

- Его нельзя было избежать.

- Кто же виновен во всех этих смертях?

- Империя повелела мне и моим людям.

- Значит, Империя...

Гонджун Сан молчал.

- Ты сам сказал эти слова, не я. И ты продолжаешь ненавидеть нас?

- Это мой долг.

В полумраке они сидели друг против друга - низложенный, признанный мертвым регент и бывший чиновник из нищей провинции, мановением руки сотрясающий устои государства. Ночной холод пробегал по их коже, но ни тот, ни другой не ежился.

- Так скажи мне, сын благородной семьи: знаешь ли ты иной, бескровный путь для нас, что мог бы спасти страну - не Империю! - от ужаса и беззакония? Каким путем нам следовало бы идти? - спросил бывший чиновник.

- Не знаю, - тихо ответил регент.

Оба помолчали.

- С завтрашнего дня ты волен покинуть нас, сын благородной семьи. Мы дадим тебе пищи на дорогу, но не коня - лошади нужны нам, да тебе и не провести его через скалы. Возвращайся домой. Пока же будь моим гостем в этой скромной келье. Ветер не задувает в нее, и по ночам здесь сухо.

Гонджун поклонился:

- Благодарю за честь.

------------------------------------------------

Примечание к части

[1] В те времена, чтобы посланник случайно или намеренно не исказил донесение, его составляли в виде песни, которую гонец заучивал наизусть. Отчасти именно из-за этого в воспитание сыновей благородных семей входило искусство стихосложения.

[2] Тудишэнь - дух-хранитель местности. Как правило, тудишэнем после смерти становился человек, снискавший любовь и уважение людей либо многое сделавший для края.

[3] Цаган-Сумнуд - Белый Стрелок.

[4] Харачу - татарск. "бедняк, незнатный кочевник".

Глава седьмая. ГРОЗА НАД НЕБЕСНЫМ ДВОРЦОМ

Тяжелые дни настали для Империи...

Спрятавшись в горах, Занг Чао решил взять врага измором. Несмотря на стремительность Армии Совета, страда, как и предсказывал Юань Шао, все же оказалась упущена. Всю осень крестьяне, вместо того, чтобы собирать урожай, сражались со своими мятежными собратьями, и теперь, как будто по мановению руки волшебника, холода пришли резко и сразу, погубив рис и ячмень. Суровая зима, сочетавшись с погибшими за время войны урожаями, разрешилась страшным голодом. Кое-где измученные, превратившиеся в живые скелеты земледельцы доходили до того, что ели полузамерзшие, гниющие трупы убитых, и вскоре по стране помчалось невидимое, ужасное моровое поветрие. Только несколько областей избежали грозной беды - в их числе были долина У и провинция Лоян.

Вымирали целые деревни. Болезни и голод рыскали по заснеженным улицам, невидимым смертоносным ветром сочась в щели наглухо законопаченных, угрюмо черневших домов. Встревоженные владетельные князья торопливо выделяли оголодавшим подданным толику своих запасов, чем вызывали недовольство собственных воинов и слуг. Но скудных подачек все равно не хватало на всех.

Вскоре среди изнемогающих крестьян поползли странные слухи. Никому не ведомые странники бродили по поселкам, стучась в двери. Там, где, несмотря на страх заразиться, все-таки решались соблюсти законы гостеприимства, изумленных жителей ждали принесенные путниками лепешки и сыр, а после, ночью у очага - смутные полурассказы-полунамеки. То и дело бродяги роняли слова о какой-то волшебной горной стране, где свободные люди живут сыто и тепло, где нет ни князей, ни их надсмотрщиков с плетьми и палками, где властвует великий мудрец и волшебник. С рассветом путник уходил, и больше в селении его не видели - но однажды вечером снова раздавался стук в дверь, а на пороге стоял человек в таком же сером плаще, под которым на груди был нашит желтый лоскут.

Вельможи и чиновники начали охоту на этих людей, после того как то тут, то там крестьяне, а порой даже и княжеские воины вдруг срывались с земли и вместе с семьями уходили неведомо куда, будто в поисках этой чудесной земли. Но бродяги были неуловимы, исчезая из-под самого носа солдат. Никто не мог опознать таинственных шептунов в лицо. А слухи ползли...

И когда холодным зимним вечером к западным воротам столицы на ослике подъехал продрогший, полуголодный человек в монашеской одежде, стражники не пропустили святого человека, а обступили с бранью, требуя слезть с осла и назваться:

- Много вас тут шатается, бездельников, угодных Небесам! Ходите всюду, клянчите у людей еду да крамолу разносите. Уж не Желтому ли Небу ты молишься?