-Ну, если он сохраняет жизнь владельцу, да еще попутно и дела сердечные решает, то на пол царства Российского потянет - улыбнулся я. Вот, таким образом, я на утро взялся и изготовил эту первую свою заметку в свой "судовой журнал" - как основу для своего будущего сюжета; если не романа, то уж новеллы - это точно.

Боже, мог ли я знать тогда, что это только первая глава моей собственной драмы.

II

НОЧЬ

Целый день ничего особенного со мной не происходило, если исключить мое ознакомление с кораблем, которое просто перенесло меня в какую -то уже, действительно, сказку наяву. Я изо всех сил старался везде не показать виду, что не то что ошарашен, а раздавлен просто этим чудом техники нового века.

"Да, - думал я, засматриваясь на океанские горизонты, - стоя на таком корабле-острове, где только что дилижансы не ездят, и чувствуя себя его частью, невольно чувствуешь эту волну восхищения и гордости за весь род человеческий. Море - мы уже покорили. Осталось - небо. Но уже начали..."

И с позиции такого корабля, очертания грядущего Нового света, за которым - как уверял меня Артур Всеволодович - ближайшее будущее, пока Россия не встанет ото сна, конечно, ошеломляли.

Так что весь день я ходил зачарованным. Наши же, днем были на прогулочной палубе - по крайней мере, я видел их на крытых скамейках - но сходились мы только за обедом.

Мне, если честно, было тяжеловато с моими спутниками на таком плавучем острове чудес, поскольку эта их атмосфера погребальной процессии "во - спасение", которая заложилась у нас от самого момента принятия решения плыть в Штаты, давила меня. И я, буквально, задыхаясь, стремился ретироваться любым способом, дабы не показаться циничным и бессердечным существом.

А вот вечером, когда мы собрались в гостиной большой каюты наших дам, я пребывал в обратном, чуть ли не эйфорийном состоянии от нашей тесной компании; поскольку был пресыщен дневными впечатлениями своих экскурсий и теперь жаждал лишь только тихого и спокойного общения за чашкой кофе или чая.Я в таком состоянии был бы, возможно, рад и пустой болтовне, но разговор для меня вновь оказался таким интересным, что на следующий день я уже снова сидел за своей зелёной тетрадью, которую, как писал выше, называл своим "судовым журналом", с подробной записью примечательных мест этой вечерней беседы, которая поставила предо мною лично сразу несколько знаков вопроса.

Особая уникальность того вечера для меня заключалась в том, что я впервые увидел в отчую - насколько же я, действительно, еще юн.

Открылся мне в тот вечер тот парадокс, что все мы, имея, вроде бы, одно и тоже - жизнь, имеем о ней совершенно разные представления. И что самое интересное, так это то, что, как я видел до сего момента и представлял себе самого себя и свою жизнь - вовсе, оказывается и не факт-истина.

До этого, жизнь мне вовсе не казалась архи-какой сложной штуковиной. Как научили нас по Писанию - есть добро и зло. Если зло ненавидишь - молодец, пойдешь к Господу на небо в вечное блаженство - "узришь его как Он есть". Вот и всё, живи и удаляйся от зла, по возможности. А там, священники помолятся, помогут. До этого я полагал, что есть только две категории: принимающие Господа и "злодеи", которые противятся Благовествованию. То, что христиане бывают разных толков, это меня не беспокоило и не касалось-то как разные расы у людей, а Бог один - считал я. Но здесь в одной комнате четверо мужчин (если включить и меня) совершенно по разному воспринимали один и тот же фундаментальный предмет-жизнь, совершенно по разному предлагая её использовать.

Тогда что получается - что кто-то один прав? Или, о чем, вообще, страшно подумать - в общем все неправы?

А начало этому не шутейному разговору положил тогда барон Корандт. Еще днем, на прогулке, как-то будучи со мной "tet a tet", он коснулся разговора об Артуре Всеволодовиче, как бы с сожалением; что он искренне сопереживает этому молодому человеку. Ведь, якобы, как это ужасно, когда самые чистые мечтания молодой влюбленной души вдруг вдребезги разбиваются о скалистые берега реальной жизни. Барон прямо-таки сыпал красноречием тогда, потому не поленюсь привести здесь еще пару его "метких эпитетов":

"...Где, увы, понимаешь со временем, что необитаемый остров без денег и магазинов - это никакая не романтика, а жалкое полуживотное существование, граничащее с прозябанием. И рай в шалаше - это не рай; это просто шалаш. И жизнь в нем соответственно, шалашовая".

-Вообще-то, Артур Всеволодович не в шалашах родились; - почёл нужным заметить я.

-Да бросьте вы; вы же все прекрасно понимаете, хоть и юны годами. А говорю это вам, потому как и вам то не без пользы. Это, понятное дело, что Артур Всеволодович - благородный человек, не оставленный Божьей милостью без хлебов. Я говорю вам о жестокой правде жизни. Что это подобно тому, как если бы мы подплывали к какому-нибудь неведомому берегу и издали видя все крайне неясно, рисовали бы себе в воображении всякие волшебные и приятные картины, согласно нашим желаниям. А когда подплыли бы ближе, то увидели бы голые скалистые берега; и это еще хорошо - если без костей и обглоданных черепов.

-Да вы прямо поэт, барон. Только уж больно черный поэт.

Корандт усмехнулся и покровительственно - дружески тронул моё плечо: - Я взрослый поэт, мой юный друг; просто взрослый.

Ничего не скажешь, барон вёл себя безупречно по отношению к моему господину и другу. Но шила в мешке не утаишь и холодное призрение к нему - я, да и сам Артур Всеволодович, конечно; подмечали.

Но, между тем, не имея возможности делать какие бы, то ни было выпады против молодого соперника - это выглядело бы слишком дурно в глазах дам, да и не подобало то такому высокому рыцарю - он сосредоточил свое остроумие на его праздном друге, Константине Львовиче.

Надо заметить, что я постепенно давно уже стал оттаивать к нему, перестав и ревновать его к своему господину и другу, потому как был он очень прост душою.

Отчасти этим и объяснялось его, на первый взгляд, хамское отношение к своему другу - покровителю, как к обязанному ему человеку. Нет. Он до удивительного спокойно был настроен принимать как худое, так и доброе от жизни, чуть ли не равно благодаря за то Вседержителя.

Этим же вечером, в дамской каюте, когда я только уютно разместился в кресле с чашкой кофе, он, обращаясь ко мне, как бы вторя, до того игривому тону Артура Всеволодовича, неосторожно пошутил:

-Ну что, наш юный друг, за целый день, я вижу, таки не выловил бутылку?

-Какую? - я собственно, действительно тогда не понял вопроса.

-От князя Сатина из Патагонии; - и он попытался засмеяться, но вдруг видя, что его никто не поддерживает, понял весь свой конфуз. Мне стало откровенно жаль его, когда он, обведя всех глазами, моргая прятал свое покрасневшее круглое лицо; но барон уже нацелил на него свой буравящий взгляд.

Да, то что было впору Артуру Всеволодовичу, на этого беднягу явно не налазило.

-Любезный Константин Львович, - начал не спеша и не без удовольствия размазывать барон, - я, вот, сразу как-то хотел вас спросить, да всё, как-то, не к месту было. Вы, собственно, зачем путь держите? Подвергаете себя каким-то хлопотам, риску в какой-то мере, следуя в незнакомую вам страну? Да еще ведь и капитал не малый ложится - благо-б вы богаты были-б, а то ведь сердце у Артура Всеволодовича широко: он хочет, понятное дело, и стремится быть полезным другу своему, Алисе Ниловне, разделяя с нею все напасти. Хочет и вас не обойти. Но, право, на эти деньги вашего путешествия, можно было бы какой -никакой приход вам организовать и вы бы занялись делом.

Нет, право, не вздумайте обидеться, - деликатно всплеснул тут барон руками; - я вовсе не собираюсь считать ваши деньги, но, право, мне не вполне ясна ваша цель?

Как говорится, и ежу было-б понятно, что вопрос в целом, в сущности, относится к ним обоим. Не знаю, ожидал ли барон увидеть здесь пред собою растерянного человека, но здесь такого не наблюдалось. Уже по ходу речи Корандта было заметно, что Константин Львович как-то внутренне подобрался; от конфуза своего отошел совершенно, и на его круглом полном лице была теперь даже какая-то улыбка: Я мог бы вам, барон, конечно, не отвечать, но я отвечу, дабы избежать всегда досужих домыслов.