- Хочешь писать - пиши, - сказал он сухо. - Но не здесь. Нам сочинения пера без надобности.
Так и скитается с тех пор бедолага, то умирает, то возрождается. И все пишет свою книгу.
***
- И с этой ерундой вы пришли ко мне? - сказал я, беспричинно усмехаясь.
Незнакомка ответила:
- Вас угнетает жестокий феодал, и вы грубы, а в книге прописаны высшие правила поведения, так что, ознакомившись с ней по-настоящему, вы достигнете свободы и в дальнейшем будете жить как вольная птица.
- Мне книжка не нужна, довольствуюсь своим скудным умишком, - возразил я. - Пусть это легкомыслие, но я не склонен заглядывать в собственное будущее, а еще менее хочу знать о скитаниях того человека и его проблемах. Я несчастный, придавленный грузом многовекового рабства человек, и ничего хорошего для себя впереди не жду. А что там пишет скиталец о Титикаке и о жрецах, топящих в колодце девушек, это выдумки, распускаемые в неведомых нам странах.
- На озере Титикака... а жрецы бросали девушек...
- Вот, - захохотал вдруг, прерывая рассказ Хрума, наш герой, в какой-то момент получивший имя Элой, - давай я облачу тебя в женское платье, и ты прослывешь кудесником, а я стану... ну, кем-нибудь да стану!.. и мы завоюем разные земли, назовем их Титикакой и обоснуем величайшую в мире империю.
- Вы напрасно хохочете, и к тому же говорите вы, господин, как человек, еще не уловивший глубинной сути.
- Не смею с тобой спорить, ведь тебе видней. А про империю - это так, для красного словца.
- И я в ответ на замечание незнакомки, что я-де не улавливаю сути, сказал, что не намерен вступать с ней в спор. Может быть, сказал я, вам видней. Только, мол, замечаю я, что говорю с вами как-то очень уж красно, а значит, вздорно, что для меня, рожденного тупым рабом, довольно-таки неожиданно и необъяснимо. Возьму на себя, однако, смелость заметить, что бесконечно далек от желания как-либо оскорбить вас в вашем восторженном отношении к этой книжке, ничего подобного, поверьте, у меня на уме нет. Но вы сами принуждаете меня объясняться, и я лишь выражаю свое мнение... А оно для автора данной рукописи совершенно неблагоприятное, ибо я живу себе, насколько мне это позволяют, и нечего посторонним людям, к тому же неизвестного и даже как будто фантастического происхождения, смущать мой слабый ум идеями свободы и вольного полета. Не желаю я, чтоб кто-нибудь, хотя бы и сам бог, сеял в моей темной душе пустые иллюзии и направлял мои взоры к несбыточным утопиям.
Моя собеседница сердито пошевелилась там, в нише, и вымолвила:
- Что же вы как скот? Иль вам по душе научное и вообще опытное, погруженное в исследования познание?
- Ну, с какой стороны посмотреть... И если что где-то смахивает на истину, то зачем, с какой целью мне считать познание непригодным, хотя бы и научное?
Женщины не глупы, но их не назовешь умными, когда они выдумывают для себя особые принципы и, защищая их, дают волю чувствам.
- Но есть тайны, - воскликнула моя теперь уже взвинченная, на редкость переменчивая, быстрая незнакомка, - тайны бытия, тайны истории, тайны духа и человеческих судеб, тайны свободы, равенства и братства, недоступные научному познанию, анализу, пытливости ума, доступные лишь чувству в его непостижимой глубине, глубочайшему созерцанию. Тайны, познающиеся как откровение.
- Опять же, пользуясь счастливым случаем видеть вас, склоняюсь к мысли, что мне послано именно откровение.
Я сказал шутку, намереваясь тем и покончить, ибо не хотел еще слушать и высказывать суждения, достойные школяров, однако гостья не засмеялась, т. е., против моего ожидания, даже бровью не повела на мой ход, не показала и мимолетного настроения в мою пользу.
- Как вы можете, - раздраженно и как-то болезненно шевельнулась она там, в нише, где совершала свою драму, не отрывая при этом лица, - вы, склонный к мистике, не чувствовать, что перед вами незаурядное, из ряда вон выходящее произведение?
- Я больше не интересуюсь мистикой, - возразил я смущенно, тронутый ее порывом, болезненным, как мне показалось, и выдающим в ней нечто даже необыкновенное и фантастическое. - Пусть это не делает мне чести. Допустим...
- Почему вы не признаете, - снова начала она в только что звучавшем уже нездоровом тоне, - что это глубоко и неотрывно в а ш а книга?
- М о я? - воскликнул я тоже с ударением. - Вы, кажется, голословны... на что вы опираетесь в своих заявлениях? на чем стоит ваша правда? В каком же это смысле? в каком смысле книжка - м о я? - Теперь я сделал знак, чтобы она помолчала, пока я говорю. - Только не произносите лишних, пустых слов... Они не станут ответом, даже, скорее, просто насмешкой...
- Однако вы ведь взволнованны, - усмехнулась женщина.
Я пожал плечами. Что мне еще оставалось? Я не сомневался, что она бредит, моя незваная и настойчивая гостья.
Вдруг она, мельком глянув, как я извиваюсь, изумленный и, кажется, уже неясно предчувствующий нечто совершенно удивительное, сказала веско, возвысив свой разнообразный, богатый оттенками голос, зазвучавший теперь то ли как с амвона в пустом храме, то ли как вообще с недосягаемой высоты неба:
- Ваша, вы слышите? - в а ш а - и вы с ней сживетесь, срастетесь... я это устрою!
Признаться, я уже был в замешательстве и разгорячен, уже словно бежал, выбегал из своего подвала, не разбирая дороги... И тут гостья, видимо, заметив мое положение и решив усугубить его, еще меня подстегнуть, громко воскликнула:
- Вы должны принять рукопись внутрь! Вам придется впитать ее... впитать ее в себя, в себя, впитать, безрассудный! - В конце концов она даже закричала, так, как если бы ее озарила внезапная счастливая догадка, но далеким, почти невидимым краем души я вдруг осознал, что она все же предвидела подобный поворот в наших отношениях, подобный вариант, иными словами, она шла ко мне и говорила со мной, зная, что ей, возможно, придется пригрозить мне и даже заявить о каких-то смешных видах на мой счет.
Мне предстоит впитать рукопись, это я услышал и понял. В ответ я снова засмеялся, а затем встал с пола и сказал ей:
- Очень благодарен, но от такой пищи...
Я бы говорил дальше, она нравилась мне, несчастному, мне приятно было с ней болтать, но я осекся: она неожиданно шагнула ко мне, какой-то наплывающей силой своего движения или своей решимости сейчас же свалив меня с ног, и когда она склонилась надо мной, на миг сверкнула, открылась на дне расступившегося полумрака ее красота, в самом деле небывалая. Но это видение словно так запоздало, что уже и вовсе не могло ни повториться, ни вообще после этого непростительного опоздания как-либо существовать. И все же миг произошел, и я ее разглядел, промелькнувшую, женщину не от мира сего, говорящую, впрочем, смешные и нелепые слова. Я беспомощно лежал на спине и растерянно смотрел на нее, буквально заглядывал ей в рот, в глаза, в руки, которые, поворачиваясь ко мне маленькими и светлыми ладошками, замелькали в воздухе, напряженно рассекая его в моем направлении. Как она работала, как трудилась, наступив мне ногой на грудь, чтобы я невзначай не вывернулся! И от ее рук, ее маленьких светлых ладошек что-то пронзительно и горько перевернулось во мне и изменилось вокруг меня, словно образуя атмосферу совсем иной жизни.
Я слышал еще ее отчаянно-грозные восклицания: "так вы отказываетесь? отказываетесь?". Ее голос уносился в какую-то головокружительную бездну, слабел и угасал в недосягаемом для меня далеке. Мне нечего было ответить ей, защитно выплеснуть навстречу. Пожалуй, однако, это уже и не имело никакого значения, равно как она не остановилась бы, вздумай я принять ее условия, - а ведь я совершенно, безоговорочно принимал, я только не понимал, в чем они, не знал, что мне делать! Она впала, и я заметил это словно бы по самой ее красоте, в исступление, я стал для нее мишенью, средством в достижении неких целей и перестал быть в ее глазах человеком, который, по логике вещей, как будто и не способен, вообще не должен глотать рукописи. К собственному ужасу, я покорно открыл рот. Я принялся глотать, пережевывать и заглатывать, не слишком-то тщательно пережевав... Не ведаю, как было в действительности и что именно было в действительности. Туман застилал мои глаза, и незнакомка, величественная, окутанная туманом, возвышалась надо мной, как далекая и равнодушная звезда, протягивала в сумеречный лабиринт моей сомнительной, карикатурной беды гибкую руку с очередной порцией убористо исписанных листочков, и я хватал их зубами, а языком проталкивал сразу поглубже в рот. Что-то такое было... Страшно вспомнить! Скормила...
