В конце концов случилось то, что должно было случиться, пришли люди и выгнали нас из дома. Я думаю, что кое-кто из соседей был на нашей стороне, но такие тогда были дни - люди боялись.

К тому времени мне было уже десять, и я кое-что понимал. Мы спускались по лестнице. У меня в каждой руке было по чемодану, и я помню как поднял глаза и увидел в лестничном пролете наверху соседку, уже не помню как ее зовут, он смотрела на меня молча и в глазах ее было сожаление.

Мы переехали в общежитие, там нам дали по койке. Деньги очень быстро кончались, а мать не хотели брать на работу. Обычно она препродавала музыку в школе, но сейчас ее никуда не брали, быть репетитором тоже не вышло - времена настали бедные и музыка перестала быть модной. Кроме маршей.

Был совершенно отчаянный момент. Я пошел работать. Копал могилы. Работа считалась высокооплачиваемой. Платили едой.

... Мадам, вы спрашиваете к чему я об этом? Нет я не пытаюсь оправдать себя трудным детством. Я ни в чем не раскаиваюсь. Дело в другом. Вы видели фильм "Мальчик и маятник"?.. Ну тогда я напомню, там про мальчика в оккупированной храрлурками деревне. В фильме есть сцена: врача, лечившего партизана, ловят с поличным. Партизана убивают. Врач выходит из дома и идет на зрителей. Он сутулый, дерганый, идет как-то неестественно, словно в спину ему глядят тысячи злобных глаз. Камера дает крупный план его лица. Бух - выстрел. Врач останавливается, выпрямляется, он снимает очки и мы видим его грустный усталый взгляд. Он протирает очки и прежде чем надеть их обратно, замертво падает.

И тут я вам скажу вот что - он переигрывает. Он не убедителен. Он вообще не знает как играть, как это должно выглядеть. И его выдают глаза. Этот ваш Офенбуген, считается выдающимся драматическим актером, он прожил всю жизнь в Париже и не вылетал никуда дальше благополучного Рэйтауна. В лучшем случае он видел смерть родителей. Всё.

Когда мне было пять, я смотрел из окна как расстреливают дезертиров. Как они просят пощады, а перед смертью зовут маму. Моя же мать приводила в дом мужчин, некоторые ее били, а с ней заодно и меня.

У нас с Офенбугеном разные глаза.

═

═

- Помните, что говорил ваш друг Бишоп? - сказал Питер.

- Что именно?

- Ну, про чаяния, интересы и прочее. Может, есть смысл попробовать? Я ведь в нее влюблен, то есть я ее люблю. И потому мне было бы совсем не сложно. Да и сроки поджимают. Пожить хочется... еще лет шестьдесят.

- Мы обязательно попробуем. Так чем она занимается? Что она любит?

Они покинули Центральный Парк, и судя по запаху, приближались к Центральному Зоопарку.

- О, она любит шум волн, цветы, рассветы и закаты.

- Цветы мы обеспечим, с остальным будет затруднительно. Не станем же мы ее похищать.

Питер задумался.

- Да, ей бы это не понравилось.

- А что на счет искусства?

Единорог резко остановился, и стукнул себя по лбу.

- Какой же я дурак, Воннел! Я забыл сказать вам самое главное. У нашей расы нет искусства.

Воннел замер. Перед ними стояла высокая каменная арка Центрального Зоопарка.

- Я не понял, что вы имеете в виду?

- Нет искусства. Вообще никакого.

- Литературы.

- Нет.

- Кино.

- Увы.

- Этого, как его... те...

- Театра. Тоже нет. Мы ведь за тем сюда и приехали, чтобы изучать эту вашу... особенность.

- Но почему вы раньше не сказали?

- Да в голову не приходило. Понимаете, занятие творчеством наша медицина считает патологией. Собственно, так оно и есть.

- Неужели.

- Смешивание генетического материала вместо комбинирования. Я уже говорил об этом. Генетически мы все однородны. Таким образом, занятия творчеством являются симптомом мутаций, которые в большинстве случаев негативны. Так что если вы встретите единорога рисующего цветы вишни, или выдумывающего мелодию, то скорее всего у него больное сердце или еще какой врожденный дефект.

- А еще проблемы с любовью.

- Да, черт побери! И это тоже. Таким образом у нас нет ни генетической предрасположенности к творчеству, ни мотивации к ней. Все дамы в равной степени Эвридики и Беатриче.

- Давайте зайдем, я давно тут не был. - Воннел махнул в сторону арки, - Вам понравится.

Центральный Зоопарк Нью-Анджелеса был гордостью всего континента. Десятилетиями город не терял надежды привлечь туристов, и отпускал на содержание объекта немалые средства. Идея оказалась бесполезной, а по мере роста зоопарка (и затрат на него) все более напоминала авантюру.

Сюда каждый год свозили тварей со всей Галактики. Проблемы начинались потом, когда выяснялось, что ригомулский получерт в период течки фонит так, что в соседнем вольере ихтимухи от скоротечной лейкемии всплывают брюхом к вверху. Но денег нет даже на свинцовую прокладку, и после недолгого консилиума, сотрудники зоопарка принимают решение скормить оставшихся ихтимух (те и без того болезненно розовые), гиппопрону, который отощал и не желает спариваться. Гиппопрон высасывает их с удовольствием, но продолжает худеть, и только через два дня выясняется, что белки ихтимух правосторонние и организмом гиппопрона не усваиваются.

Кроме того, несмотря на все старания работников-энтузиастов и трепетное отношение города, в Центральном Зоопарке Нью-Анджелеса посетители были редкостью.

- Давно тут не был, - повторил Воннел, беря билет и оборачиваясь. - признаться, вы меня озадачили. Получается, у вашей культуры нет... хм, культуры.

- В вашем понимании, да.

- Но тогда, черт побери, как вы спустились с деревьев, научились добывать огонь?

- Уточню - выбрались на сушу, научились прятаться от огня. Нет, с этим у нас всё в порядке - жажда познания, стремление к тайнам небесным и душевным - всё это нам близко. Причем, абсолютно всем.

- Но, тогда все были бы, ну например, физиками.

- Или социологами. Нет. На самом деле, есть определенные флуктуации. У каждого есть стремление к определенному совершенству.

- Но позвольте, откуда оно возникло, если нет стимула?

- Вы снова о любви. Она нам не нужна, я уже говорил. У мужчин, скажем так, самцов, у них нет желания понравится самке. Мы же все одинаковы внешне, и почти идентичны по характеру, и потому нет ни внешних ни внутренних стимулов. Стремление к познанию, как и в вашем случае, уходит корнями в во времена охотников и собирателей, и скорее имеет отношение к вопросу наполнения желудка а не опустошения сем...

- Доктор Воннел!

У входа в вольер с антитопырями стоял молодой человек, показавшийся Воннелу смутно знакомым.

- Я Артур. Мы вместе вели дело Юлиуса Блюмка.

- Юлия Блюнка, - поправил его Воннел. - Что-то я вас не припомню.

- Ну как же? Громкое дело было, говорят, мы вроде как весь город спасли.

Воннел стал присматриваться к физиономии улыбчивого парня. В голову приходил то дальнобойщик, грузивший квадратных кур на Альнитаке, то биослесарь-симбионт разумных кораблей Кширшиса, словом, существо мелкое и незаметное, не годившееся для больших приключений. Артур тем временем переминался с ноги на ногу и бесстыдно позировал.

Наконец Воннел вспомнил.

- Три трупа в переулке недалеко от второго выхода Олд-Манхеттена.

- Ну, третий не совсем труп, сэр. Нам удалось заполучить его.

- Из полиции.

- У нас длинные руки, сэр. И потом, родственники от него отказались.

Воннел вспомнил это дело. Полгода назад некий клерк Юлий Блюнк, злобный офисный болван, получил, то что можно назвать сверхспособностями. Он начал с такой яростью самоутверждаться, что чуть было не уничтожил человечество. Как минимум, ту его часть что обитала в Нью-Анджелесе.

Работник зоопарка собирался было уходить, но Воннел его остановил.

- Послушайте, Артур. А где у вас обитает какое-нибудь... ну, самое живописное животное? С вашей точки зрения.

Артур закатил глаза и театрально развел руки.

- Чемансарская Пелаполэя. Это просто чудо и гордость нашего зоопарка, сэр.