Нет, не потерял. Скорее, оно вышло, отправилось прогуляться и немного заблудилось. По пути он видел много странного, и однажды его чуть не повесили за то что он не пятнадцать.

Потом он завис в темноте. Такой темной, что рядом с ней окраина вселенной показалась бы чудесным рассветом на Меркуии.

Как-то он понял, что они тут вдвоем.

- Лингвистический аппарат слаб, слов мало, смыслы ограничены словами и субъективным пониманием. Познаваем ли истинный мир? Нет. Потому что его аппарат - апарат живой частички этого мира. Но открывая для себя все возможные аппараты, допуская верность всех представлений, мы отказываемся от языка и идем уже чувствами, и верны только они, потому что свободны от языка. И во тогда приходит более ли менее истинное понимание. Вы, люди, думаете например, что все слова в иностранном языке - сплошные омонимы, и у каждого слова много значений. На самом же деле язык как плохо откалиброванное орудие делает выстрел за выстрелом так ни разу и не попав в цель.

Но это лишь дополнительная деталь. А так все дело в эстетике. Пространство и время - эстетические категории. Переход от ньютоновской к эйнштейновской физике - суть изменение эстетики. И любой подобный скачок происходит когда ученый смотрит и думает, что старая шутка как-то уже устарела...

- Причем тут шутка.

- ...мир меняется. Сегодня все верят в гравитационную модель и построение кинокадра на базе театральной мизансцены, а завтра приходят два каменных лба и все ставят с ног на голову.

- И все же. Причем тут шутка.

- А шутка. Ах да. Чувство юмора - это то, что меняется быстрее всего. Несколько раз за одно поколение. Е

Я столкнулся с первой шуткой вашей расы, когда молодой вождь размозжил голову старого шамана, пока тот спал, и та смешно чмокнула.

- Теперь и чувство юмора виновато.

- И оно тоже.

- Итак, вселенная не познаваема в рамках нашей доктрины. Почему? Что мешает? Не абстрактное.

- Да, всё.

- Например. Приведи пример.

- Да хотя бы ваш принцип неорпеделенности. Если Вселенная познаваема, то не тобой. А все, что тобой познаваемо, это точно не Вселенная. А тобой Вселенная точно не познаваема. Такие дела.

Мимо проплыла синяя рыба. Посмотрела на Воннела и загадала желание. У синих рыб было принято загадывать желание, проплывая мимо воннелов.

- И вот это есть та самая эстетическая категория. А какие еще?

- Да хоть звезды. Это не обязательно водородные шары.

- Мы должны изменить категории, чтобы понять какая из них истинна! Я понял! В контексте музыки, кино и до более простых проявлений вроде звезд.

- Нет. Вы должны отказаться от всех категорий вообще. В том числе о категории "простое".

- Потому что они все ложны.

- Напротив, верны все.

- Как так?

- Они не противоречивы, в рамках каждой вы спокойно себе существуете. Вы видите и понимаете мир всегда верно. Как мышь на мусорке, как актер с отсталой планеты. Ваш мир непротиворечив до тех самых пор, пока вы не сталкиваетесь с чужим непротиворечивым миром и вот тогда у вас есть два варианта, вернуться в свой удобный домашний халат и засаленные тапочки, либо пробить эту стену головой и идти дальше. Будет больно... И да, главное тут помнить, что все правы, все решения верны и любой из сконструированных миров реален. Важно принять их все.

- Я постараюсь. Я смогу.

- Черта с два.

- Нет.

- Да. Вспомнил, есть еще третий вариант, поставить у стены свой любимый диван, сесть и до хрипоты ругаться с тем, кто по другую сторону.

- Нет. Я смогу.

- Ладно. Можешь попробовать и успокоиться.

Воннел поднял руки к лицу и долго водил по нему, ища края. Они где-то здесь, где-то рядом. Важно лишь знать, нет - понимать абсолютно точно, что все это бред, что все это не настоящее - понарошку. Лишь детская игра. Что нет никакого...

Он нащупал края маски, и усердно, спокойно, уверенно начал ее отдирать.

Что нет никакого двадцать седьмого века. Что не может он быть так сильно похож на век девятнадцатый, и особенно, двадцатый. Что еще впереди время красоты человеческих органов и прозрачной лазуривой кожи, уход людей в кибермир, войны смертных с бессмертными, люди - свет, бывшие люди - чистый разум, и что это наступило давно, может в двадцать первом или двадцать втором. И что все что было, все что он раньше знал - чудовища добрые или злые, вылезшие из его больного разума, когда он забыл запереть дверь. Что может быть все, и все допустимо и можно будет сделать исключение разве что для одного - для стержня, который не позволит, не допустит падения в бездну. Потому что когда поднимется над толпой новое многоязычное "Хайль", я вспоминаю старого уборщика Дена и его друга Доктора Воннела.

Жизнь высшая ценность, от этого и будем отталкиваться.

Эпилог

Черное пятно в небе вырастает, превращается в звездолет "Рамзес". Замедляя скорость, он вскоре зависает над плато, вырастающем из океана жидкого кремния. Рядом стоит знакомый замок-отель-усадебный-дом. Из звездолета выходит Нина. На ней скафандр.

Она идет к парадному входу. Поднимается по ступеням, стучится в дверь.

Та открывается, Нина заглядывает внутрь. Никого. Дверь открылась сама.

В холле темно, свет пробивается только из-за двери, и отражается от мраморных колонн. Наверх ведет широкая лестница - ступени исчезают во тьме, но самая последняя вроде светится тонкой полосой. Возможно там наверху кто-то есть, он включил лампу, сидит и работает за печатной машинкой, много курит и ждет когда за ним придут.

Нина закрывает за собой дверь, мысленно проверяет температуру среды, снимает скафандр, бережно его складывает и взбегает вверх по лестнице.

Но и тут пустота. Она обходит весь этаж, открывая все двери, когда требуется, ломает их.

Потом этаж за этажом, спускается в подвал, поднимается на чердак.

Ни трупов, ни следов крови, ни даже намека на то, что в доме за последнюю сотню лет кто-то побывал. Она останавливается в комнате, полной деревянной мебели и антикваиата, там где десять индейцев замерли в разных позах, готовые к новой битве.

- Мне очень жаль, Нина. Этого нельзя было изменить.

- Я попробую снова. Я еще раз войду в эту дверь, мы все переиграем, и это будет уже другой дом.

- Ладно, - ответил Бишоп и вздохнул совсем как человек.

Стояла ночь.

Небо было изжелта черным, и черными были дома - знаменитые небоскребы центрального Нью-Анджелеса. На крыше одного из них, укутавшись в плед и свесив ноги с километровой высоты, сидела мышь. Рядом, спрятав шею в перья и устремив взгляд в горизонт стоял ворон. Под ними раскинулся знаменитый центральный парк, где было ровно девяносто шесть деревьев, перед ними неспешно плыл по небу дирижабль со священным ликом Святого Микки.

- Люди, - нарушил молчание Майкл, - Выходит, этот мир их, наши боги - их продукты, наши продукты - их мусор. Моя вера, моя история - выдумка.

- Не в большей степени, чем их вера и история. Их вера как и ваша - кисель обрядов и ритуалов, сотканных из комплексов, страхов, чувства вины и обсессий. Их история по большей части война за убеждения по поводу того, что происходит Потом. И за это они веками отправляют в это Потом, тех кто не согласен. И это странно, ибо они загодя знают, что из Потом никто не возвращается чтобы подтвердить правоту. Где тут здравый смысл?.. Эх.

Скоро взойдет солнце, думал Майкл. Оно поднимается вон там. И тогда он вернется обратно, чтобы строить новый дом, может не на месте старого, может чуть в стороне. Непременно чуть в стороне.