«Моё золото! Оно принадлежит поэту будущему, Шранкенштейну в балетных тапочках!

К барьеру, граф Онегин Валдьдемар фон Геринг!

На острие шпаги вы увидите правду жизни и вздор ваших ранних стишков, нечитаемых, сырых и дилетантских!»

«К барьеру, граф Мабука де Геринг!

Лекарство я с утра принял – для вдохновения, но оно слабит – побочный эффект, как на свадьбе брат жениха – побочный эффект для невесты.

Надеюсь, что я испражнюсь на ваш хладный труп, и нота «фа» воскреснет из моих звуков, а ваши неудачные сшитые опыты никогда не воскреснут, потому что они – суть спицы в пятом колесе!»

Батюшки бросились со шпагами друг на друга, красиво отпрыгивали, изобретали пассы, а я и графиня Антуанета де Геринг хохотали, потирали ручки, делали ставки – благо золотых монеток хватало.

К пятой минуте фехтования я свихнулся окончательно и жалел, что нет у меня банана, иначе бросил бы кожуру под ноги фехтовальщиков – так макака в зоопарке забавляется с кладбищенским сторожем поэтом.

Наконец, папенька графини Антуанеты де Жаккар граф Мабука де Жаккар с криком:

«Вы… вы мизинца Терпсихоры не стоите, понимаете, отчего и почему я в подобном виде, как Ванька из погорелого театра!» – упал пронзенный в трех местах, и раны не совместимы с жизнью романтика.

Но и мой папенька граф Онегин Вальдемар фон Геринг тоже истекал последней кровью, читал оду Королеве, пел гимн поэтов средневековья, а затем – на радость птицам, крикнул:

«Непременно постарайтесь, птицы, чтобы адрес подсказали!» – и упал на охладевающего графа Мабуку.

Я подставил плечо, а графиня конфузилась, говорила, что пусть я первый выйду из ямы, потому что благородной морально эстетической девице не положено показывать себя сзади и снизу, но затем смирилась, сказала, что век себе не простит первого пятна на репутацию, вскочила мне на плечи, вылезла и протянула тонкую руку-веточку.

Мы с любопытством тыкали прутиками в бывших отцов, а после смерти – куски охладевающего мяса, словно из лавки мясника своим ходом до нас дошли, а затем погибли в творческом экстазе.

«Граф Онегин Педро фон Геринг, простите мою робость, но в то же время назойливость пчёлки.

Да, я – пчёлка, миленькая пчёлка, но в то же время пчёлка загадочно похожа на вербу.

Не распилим ли наших бывших отцов на части, а затем пришьём части в обратном порядке; может быть, получится идеальный эстет, как завещал мой папенька!

Фи! У него неэстетично дурно вытекает кровь изо рта, будто река Черемуха ломает лёд весной».

«Можно и распилить отцов на запчасти для идеального человека, но граф Емельян Пугачёв поступил бы другим образом, пошёл бы другим путём – революционным!

В живописи революция – первая ступень вдохновения!

Вдруг, наши батюшки не оживут; тогда наши старания пройдут даром, да маменьки ещё и настегают нас прутьями по оголенным ягодицам за озорство, потому что мы ещё – дети несмышлёные малые, бутоны розы.

А, если оживут, то другая морока – с частями тела; друг друга забранят, назовут нас попрошайками, пожурят, оболгут и пустят по миру с клеймом безнравственности – так клеймят непокорную актрису в погорелом театре.

Сделаем из наших батюшек – секретик, закопаем родителей вместо ромашек, со стеклышком — стёклышко от лорнета оставим в земле, пусть батюшки поочередно в лорнет наблюдают с того Света за нами!»

Сказал и расхохотался, и вслед за мной засмеялась графиня Антуанета де Жаккар, но она смеялась целомудренно, с модными подвываниями, будто волк плачет о своей незавидной доле – не стал овечкой.

Мы обшарили карманы камзолов и панталонов, сумки батюшек – не пропадать же добру, и на панихиду деньги нужны, не масло, а – деньги.

С трудом спихнули батюшек в яму и быстро-быстро, четырьмя конечностями каждый, закидали наш секретик могильной землей – так крот засыпает нору конкурента барсука.

На могильном холмике положили солнечную ромашку, что приготовили для первого секретика, а в землю воткнули стекло от лорнета – на забаву мёртвым батюшкам.

Сделали, посмеялись, а потом заробели, молчим, друг дружке в очи не смотрим; пора бы расходиться, этикет требует, но никто первым не говорит «С величайшим удовольствием позвольте откланяться!», словно нам в глотки залили расплавленное серебро из старого сервиза.

«Грущу я; на груди змея чёрная возлежит, а в чреслах – тоска, не знаю повеситься ли, как баронесса фон Карла Маркса, или продолжать жизнь, изображать на холстах неказистых конюхов и статных рыцарей? – графиня Антуанета де Жаккар нервно теребила платочек с монограммой графьёв Жаккар, прятала робость в батист – так уточка под крылом прячет индюшат от Рождественского повара. – Граф Онегин Педро фон Геринг, возьмите моё золото, оно мне, потому что я – морально чистая девица, ни к чему, как не нужно барсуку пятое колесо. – Графиня Антуанета де Жаккар заломила руки, но следила, чтобы локон слишком шаловливо, а шаловливость – путь к безнравственности — не упал на чело: — Когда меня нянюшка графиня Изабелла Лукас извлекла из люлечки я уже тогда, когда и глазки вишневые, косые, задумалась о смысле жизни благонравной особи женского пола, в младенчестве именуемой – девушка.

Мы живём ради искусства, в искусстве, в строгом соблюдении норм этикета, в подчинении страстей нравственному – обожаю подчинения, когда головка склоняется, а в очах брызжут солнечные зайчики.

Классная дама графиня Марлен фон Дитрих нас подчиняла, да говорила, что за каждый гривенник добродетели мы получим рубль серебром Премию Искусств.

Много романов я прочитала, много пьес замысловатого, но обязательно морального свойства сочинила – ничего иного и не ждут от порядочной девушки, иначе я от стыда сгорю в пламени, что падает духом.

Видела, как факир себя сжигает в погорелом театре – не набрал зрителей, разорился, да от бесчестия в огонь прыгнул, полагал себя саламандрой.

Ни саламандры не вышло из него, ни Феникса, не возродился из пепла, лишь туфли красные с загнутыми концами остались – из чугуна покрашенного.

В конечном итоге я для себя поняла, в чем смысл жизни моей, в чём моё богатство чистейшей моральной устойчивой, словно маяк в Новомприднепровье, девушки.

Девушка может совершать любые поступки, пусть даже, неприглядные снаружи, но они освещены живительным огнём эстетической морали, если девушка благородная, добродетельная и целомудренная, как конфетка в обёртке.

Мы, жители Планеты Гармония, отличаемся от дам из других Миров не потому что у нас различия в теле, хотя я знаю, что умственные отличия и отличия в благонравности и прекраснодушии ведут к отличиям в строении ягодиц – фуй, дурное слово, но я промолвила без умысла, поэтому – чиста перед словесностью и перед филологами Эстетической Академии – отличаемся отношением к действительности, как к сосуду с красками для живописи.

Если балеринка из другого Мира, из погорелого театра поднимает ножку, то выглядит пошло, уныло, безнравственно, гадко и без самоотречения, потому что не вкладывает понятие морали в поднятие ноги выше головы – так мороженщик не нарисует мороженым картину «Битва эстетов».

Мы, в отличие от гастролёрок, поднимаем ножку выше головы со значением нравственным, осознаём эстетический подвиг поднятой ноги, поэтому наша ножка держится выше головы намного дольше, чем безнравственная нога гастролёрки артистки, а со стороны кажется, будто ноги подняты одинаково, но только тем людям кажется, кто – не эстет, поэтому не видит внутренний свет, что исходит от ноги благородной девицы с Планеты Гармония.

Мы в любое предприятие вкладывает зерно эстетическое, поэтому дела наши – прекрасные, а тела – еще более изумительные, словно только что возродились из вулканической магмы.

Около магмы горячо; на экскурсии я сожгла свои башмачки и потешно, хотя мне неловко, босиком шла до Дворца; мне помогал мой смысл жизни — даже босиком, если морально устойчивая девушка, то – не запятнаю честь гуталиновыми пятнами порока, лжи, укоров и пересудов носатых отрицателей прекрасного в звуках валторны.