Фельдмаршал Андрей Павлович Рокосовский за подвиг, что граф заступился за честь благородных девиц, наградил твоего отца кокардой «За заслуги Перед Отечеством Первой степени!» — матушка Аделаида вздохнула, выискивала в памяти подходящий нравоучительный случай о кокардах – так петушок утром считает своих жен.
Сын Яков встрепенулся снегирём, поправил камзол, звякнул шпорами на ботфортах, колыхнул пером жар-Птицы на щегольской шляпе (сорок долларов на аукционе Сотбис); потомок Ньютонов больше всего опасался оскорбить матушку непочтением, но в то же время на прослушивание всех матушкиных рассказов уйдет не одна, а две жизни, потому что рассказы с продолжениями, повторениями, будто у ящерицы хвост отрастает.
— Милый друг маменька! Помилуйте, мон шер!
Объясните мне, почему день сегодня особенный для меня?
Обрезание волос вы мне уже сделали по традиции – а что же ещё важного в жизни молодого человека произойдет, кроме обрезания?
Вы приготовили мне сюрприз без моего согласия, и полагаю, что я внимательно изучу сюрприз, чтобы он не оказался сюрпризом в квадрате.
Давеча шевалье Анри Жан-Жак Руссо по своей застенчивости конфуз имел немалый – барон Александр Васильевич Гоголь ему на ногу наступил, а шевалье молчал, не намекал барону, что тот стоит на чужой ноге, как на – матушка, прошу прощения за дурное сравнение — на блине.
Потом, когда обстоятельства разъяснились, барон Александр Васильевич принес свои извинения, уверил в глубочайшем почтении.
А шевалье Анри Жан-Жак Руссо умолял барона встать с коленей, плакал – очень чувствительная натура наш шевалье, обещал, что лучше ногу себе отрежет, чем оскорбит барона подозрением сарацинским.
— Шевалье? Конфуз! Фуй! Этакое послесловие или предисловие – даже названия не приложу, словно у меня в голове компот из сухофруктов! – маменька всплеснула руками-лебедями, затем опустила на колени, расправила складки юбки; жамкала синими губами, и, наконец, произнесла с достоинством Робертинской Королевы: — Вчера ты оконфузился, и конфуз барона в сотни раз меньше, и более моральный, чем твой, что стоит на грани безнравственности, стоит, но ещё не упал в бездну, где зубовный скрежет и звериный вой, сын мой, Яков.
Молчи, молчи, виртуоз; верю, что не нарочно, воспитание тебе не позволит оскорбить девицу, но из-за небрежности, а небрежность во многих случаях полагается оскорблением, и даже в институте благородных девиц находятся уголки с привидениями и зарослями земляники.
Княгиня Подольская Ольга Моисеевна с голубиной почтой – не пользуется интернетом, оттого, что чтит традиции – прислала видеоотчет с городской камеры, где твой поступок высвечен, обозначен кружочком и выходит за рамки прозаичного и обыкновенного, как вода реки Ориноко выходит из берегов.
Возле кондитерской «Смит и Вессон» ты вытер лоб – ладно бы батистовым платочком с монограммой дома Ньютонов, нет же, ты полагал, мон шер, что никто не обратит внимания на твой неприличный жест, поэтому рукой безнравственно вытер пот – да ладно, и более аморальное случается, когда человек в тёмной комнате один; но по другой стороне улицы шла графиня Сессилия Маркес Делакруа — известная тебе особа, благовоспитанная – похвалы и высокие балы от института благородных девиц.
Заведение графиня окончила прошлым летом, а этим летом вступила в совершеннолетие, и имеет надежды, что с ней будет обращение положенное, потому что – незапятнанная репутация морально устойчивой, как гранитная глыба на Новом Енисее – девушки.
На видео отчетливо различимо, что графиня Сессилия Маркес Делакруа нечаянно – при её незапятнанной конфузливости, именно – нечаянно, на тебя взглянула, и сразу же, потому что – приличная девушка, взор потупила, смотрела в гранит мостовой, дороги, по которой гордо, ибо не обронили чести своей, как Ангелы, вышагивали твои прадеды, сын мой, Яков МакНьютон.
Ты в свою очередь взглянул в сторону графини, но взгляд твой отсутствующий – или скользнул, или на микросекунду остановился на девушке и пополз дальше, непозволительно хамски, безнравственно; далее ты прошествовал, даже не поздоровался с молодой графиней, не присел в плезире, не снял шляпу, не провел пять минут за надлежащей обязательной беседой, что скрашивает молодого человека, как маляр окрасил фасад нашего дворца.
Происшествие вызвало отклик в лучших домах Нового Санкт-Петербурга и Нового Лондона, словно разбили древнюю амфору эпохи династии Аристофана.
Понимаю, друг мой, Яков, – голос матушки задрожал, прервался струной, затем снова окреп Космическим вихрем: — Ты молод, рассеян, но конфуз свой истреби, как врага.
Мы с благородными дамами заготовили, приготовили твою встречу с графиней Сессилией Маркес Делакруа – через половину часа у фонтана возле ратуши; где голуби безобразничают.
Ты с плезиром, словно случайно сегодня повстречаешь графиню, имей с ней вежливую беседу, но о вчерашнем не упоминай, иначе будет выглядеть бедственный случай нарочным, что недопустимо, потому как вероломство вероломством, а честь пора знать, мы же не дикари варвары.
— Прелюбопытно, друг мой маменька! – граф Яков Александрович МакНьютон Мишель де Сент-Экзюпери ущипнул себя за намечающийся клинышек бородки, словно искал неприличную вошь с красным брюшком. – Не заметил я вчера графини, о высоком думал, о подлинниках стихов поэта Петрарки; вот – досада, словно шпагу сломал в ягодицах дракона.
Сейчас стыд глыбой льда, что весной падает с крыши на голову зазевавшегося графа, гложет меня острыми зубами.
Да, я исправлю вчерашнее, блесну перед графиней остроумием, и, полагаю, что она забудет о моей преступной невнимательности; молодая пригожая чистая девица направляется к своей усадьбе и имеет надежды, что молодые благородные люди ей интересуются; а тут – словно бы и не заметил, будто глаза мои отправили на донорский пункт.
Тут и до лихорадки с припадочным бессознательным состоянием душевнобольной недалеко – как до лавки мясника Робинзона.
Не серчайте, маменька, всё исполню в наилучшем виде, чести семьи МакНьютонов и Делакруа не уроню, потому, что честь – не кирпич.— Граф Яков Александрович МакНьютон резво вскочил (белые щегольские панталоны премило натянулись на коленках).
— Друг мой, сын Яков, бластер возьми!
Бандиты по улицам расхаживают, и все — неблагородные, грязные, оборванные, словно только что из моей юности, когда я на балу в первый раз…
— Мон шер, матушка, – граф Яков вежливо взял бластер, положил в несгораемый сундук (саркофаг древнего египетского фараона). – Бандитов давно нет на нашей счастливой Планете Гармония.
Люди невоспитанные, неблагородные – плод вашего романтического, поэтического воображения – так зайчик под сенью дуба сочиняет поэму о докторе Айболите.
Для воспитанного человека лучшее оружие – не бластер, не светошумовая парализующая граната, не меч варвара, не лазерная пушка, а – старая добрая шпага, что накажет наглеца!
Бластер Калашникова может заклинить, а шпага не подведет никогда, как не подводит художника чувство прекрасного! – граф Яков разумно не высказал недоверия к словам матушки о чудище на балу – не верил в гнусных неопрятных мерзавцев, поклонился, присел в плезире, и спешно покинул Дворец (матушка уже открыла рот – воспоминания готовы хлынуть Новониагарским водопадом).
По дороге к кондитерской граф Яков в уме повторял заповеди Устава о ссорах и спорах благородных рыцарей, и так с приятными мыслями дошел бы до кондитерской «Смит и Вессон», но, нежданно-негаданно натолкнулся на скалу.
Мелькнула недостойная, как робкий крот, мысль, что снова не заметил графиню Сессилию Маркес Делакруа, врезался в неё неподобающе, и теперь позор, возможно, смыть только своей кровью, как хиракирями смывают позор японские графы.
Но скала слишком велика для утонченной юной графини; граф Яков оттолкнулся двумя руками, затем встал в красивую позицию, руку эффектно положил на эфес шпаги, словно защищал свою землю от чудовищ из воспоминаний матушки.
