Я отвернулся от девушки и побежал, побежал быстро, быстрее ветра, часто падал, поднимался, спотыкался и снова падал, словно взгляд Светланы Бородиной подталкивал меня сзади ниже колен.

Дальнейшую часть нашего пути я молчал в глубочайшей задумчивости воспоминаний белых ягодиц Светланы Бородиной, вздыхал и изредка, тайком, как вороватая чайка, поглядывал в сторону девушки.

Вскоре мы нашли пещеру Миддендорфа, где все путешественники оставляли свои путевые записи, как вклад в будущее человечества.

Я, незаметно от товарищей, оставил описание своего чувства при виде белых ягодиц Светланы Бородиной у реки.

Бумага всё стерпит, и, быть может, через сиксилиард лет наш потомок (или зеленорылый инопланетянин) прочтёт мои записи и даст оценку моему юношескому чувству.

Вдруг, к тому времени у людей исчезнут все чувства, а моя записка возродит в человечестве или в зеленорылых инопланетянах чувство прекрасного.

Мы вышли из пещер Миддендорфа одухотворенные, возвышенные и уверенные в своих силах.

Но до конца экспедиции мы не нашли ни одного мамонта, ни одного скелета, ни одного самородка золотого, словно их своровали американцы.

Мы вызвали вертолет, а так как запасов оставалось изрядно, мы всю ночь пили и плясали, отчего сорокалетний кандидат наук Сергей Борисович Юрский сошёл с ума.

Я представлял, как мы вернемся на Большую землю, и в Парке Горького я пойду рука об руку со Светланой Бородиной и признаюсь, что видел её белые ягодицы.

Но злодейка Судьба решила за нас все наши жизненные проблемы.

Вертолет – черно-красный, цвета похоронного катафалка, прилетел, опустился и раскрыл свой ненасытный зев бегемота.

Бегемот или лоно матери – не знаю, я теперь мало что знаю, поэтому работаю учителем физкультуры.

Но тогда у меня так схватило живот, что я побежал, побежал, полетел далеко-далеко в туалет, за сопку, в пещеру.

Я не хотел, чтобы Светлота Бородина увидела, как я справляю большую нужду.

И члены экспедиции мужчины, шутки ради, могли заснять меня и выложить видео в ютуб, где нет ничего хуже, чем политика.

Когда я снял штаны и присел (трусы я тоже предусмотрительно снял), раздался грохот, похожий на грохот ста тысяч кремлевских сапог.

Я подумал, что грохот вылетает из моего отверстия, но, как понял позже – на Таймыр залетела ракета наших доблестных военно-морских сил, а они часто стреляли по Таймыру – всё равно, никого на Таймыре нет, а, если и появляется кто – то не жалко несколько десятков человек ради спасения миллионов граждан России.

Ракета разметала членов нашей экспедиции, разнесла по клочкам по закоулочкам.

Я бродил среди кусков мяса, оплакивал товарищей, оплакивал Светлану Бородину и оплакивал мою любовь к ней, несбывшуюся, как пароход на Москве реке около парка Горького.

Ноги, руки, носы и уши лежали вперемешку, непонятно, где чьё – где женское начало, а где мужской конец.

Налетели дикие чайки с клювами лапами и недобрыми очами, похожими на пуговицы английского пальто.

Чайки жрали останки моих товарищей, требуху арктических гольцов и терзали белые груди Светланы Бородиной.

Несколько чаек вознамерились меня убить, они налетали, клевали меня в темечко, царапали лапами мои щеки, кидали в меня камни с высоты птичьего полёта.

Но я укрылся в пещере и проклинал чаек проклятиями великими, как ты проклинаешь нас, Вася Добров.

После трагедии на Таймыре я долго страдал в Москве на асфальте.

Перечень моих злоключений отнял бы у тебя Вася, вся жизнь.

Наконец, я забрел в тихую гавань – в школу, возрадовался, потому что понял – физкультура – моё призвание, а спокойная жизнь физкультурника – награда за гольцов, за страдания по белым ягодицам Светланы Бородиной.

Я успокоился уже, но тут появился ты и проклял меня, словно я не твой учитель физкультуры, а — Донецкий рекрут.

Около столовой, когда я беседовал с Геннадием Петровичем, ты пробегал мимо меня, взглянул, засмеялся и сказал:

«Проклинаю тебя, Андрей Александрович!»

С тех пор я чувствую по утрам расстройство желудка и головную боль, словно всю ночь пьянствовал.

Твоё проклятие легло тяжким грузом и подобно ракетному удару по Таймыру.

И нет мне дальше спокойной жизни, если ты, Вася, не снимешь с меня проклятие.

Я сначала думал тебя убить: подрезать канат, на который ты полезешь, подпилить ножки козла, через который ты прыгнешь, уронить на тебя штангу.

Но понял, что твоя смерть не снимет с меня проклятие, как не снять с девушки трусы, если девушка без трусов.

Сейчас, Вася, немедленно сними с меня проклятие, и я тогда поставлю тебе пятерку по физкультуре, до конца школы поставлю и разрешу прогуливать мои уроки.

Если же ты не снимешь своё проклятие с меня, то я прокляну тебя проклятием Таймырским, от которого трепещут карликовые ивы по берегам озера Таймыр, и поставлю тебе двойку по физкультуре, двойку на времена вечные. — Андрей Александрович схватил Васю Доброва за плечи, тряс его, как боксерскую грушу Майкла Тайсона.

Очи учителя физкультуры горели Таймырскими сланцами.

Изо рта шёл смрад тысячи войн.

— Я… я… я не умею! Я не знаю, как и что снимать! – губы Васи Доброва дрожали пьяными белками в Эрмитаже. Он очень хотел пятерку по физкультуре, пятерку простую, лёгкую и достижимую, словно пирожок в школьной столовой. Но не понимал, что от него хочет Андрей Александрович.

— Проклинаешь – значит, можешь снимать своё проклятье! – физкультурник не постеснялся ученика, как вышел на границу с вражеской армией. Он достал из груды мячей спрятанную фляжку, отхлебнул, вытер рот тыльной стороной ладони (на руке Вася увидел красивое солнышко и летящую птичку). – Скажи только «я снимаю с вас моё проклятие, Андрей Александрович», или «я снимаю своё проклятие», и пятерку и жизнь тебе гарантирую, как Госбанк.

— Но как я скажу это, если я не накладывал проклятие?

Я говорил слово «проклинаю», – тут Вася Добров с удивлением заметил, что говорит с буквой «р», и выходит у него полноценное, как фигура манекенщицы «проклинаю», — но не проклинал по-настоящему.

От моего слова – «проклинаю» никто не страдает, оно никоим образом не действует ни на людей, ни на окружающую среду (об окружающей среде Вася узнал на уроке природоведения).

Вы, Андрей Александрович, живите спокойно без всякого проклятия – так живут зайчики в норке.

Вася Добров понял, что пятерка близка, и близок конец урока очень похожий на вечную пятерку.

Но учитель физкультуры Андрей Александрович не зря носил наколку с солнышком и чайкой – его не обвести вокруг указательного пальца.

— Может быть, и нет проклятия, или оно есть, но давай, без догадок, без выкрутасов, парень.

Ты мне отказ от проклятия, я тебе – пятерку.

Скажи просто – «я снимаю проклятие», и я к тебе не в претензии.

Лады?

— Конечно! Разве мне трудно, Андрей Александрович? – Вася Добров даже за дневником полез, словно за паспортом во взрослую жизнь с маленькими собачками. – Сейчас и скажу.

Вот прямо сейчас и выложу вам слова, которые вы желаете, учитель.

Наберу в лёгкие воздуха, и…

И…

И… — Вася Добров понял, что слова застряли в горле, словно кость от рыбы трески. Ни туда и не сюда – так произошло на уроке биологи, когда учитель Сергей Иванович застрял между дверей.

Андрей Александрович, разрешите, я потом вам скажу эти слова?

Не лезут из меня, наверно – аллергия.

— Не лезут слова?— голос физкультурника превратился в теплое материнское молоко, а в глазах возникли айсберги. – А ты попробуй, колдун проклятый.

Ты мне Таймыр весь загубил с воспоминаниями.

Парк Горького у меня украл, проклятущий.

Не потом, а сейчас говори, как на пленуме Верховного Совета Украины.

Вдруг, после урока ты упадешь с лестницы и сломаешь себе шею?

Вы, ученики, шустрые, быстрые шалуны.

Бегаете по лестнице, играете в колдунчики, а потом кто-нибудь из вас шею ломает и умирает в госпитале Бурденко.