Светлого пути тебе, Вася Добров.
Все засмеялись, кроме Васи, он своего светлого пути не видел, словно в глаза закапали белорусскую радиоактивную сметану.
В следующий понедельник Васю Доброва во время урока физкультуры в свою комнатку пригласил физкультурник Андрей Александрович.
Андрей Александрович, как и полагается учителю физкультуры, много пил, отчего нос его разбух и краснел Фороским маяком.
Алкогольные пары Андрей Александрович закусывал луком и чесноком, а затем брызгал в рот одеколон и мятную воду для отбивания запаха изо рта.
Вася Добров с трудом терпел зловоние учителя, но сохранял на лице почтительное выражение внимания и ума, потому что учитель, тем более – почтенный Наставник для ученика – идеал, лицо, на которое нужно равняться.
Андрей Александрович раздал детям мячи и разрешил до конца урока сходить с ума, как на пляжной вечеринке в Чикаго.
Он посадил Васю на стул, сам присел на топчан и открыл рот с занимательным и поучительным повествованием:
— Ты, Вася, ещё маленький и не понимаешь забот большого человека, который мудр и повидал больше, чем ты в интернете видел.
Проклинаешь?
Ну, ну, это твоё конституционное право, как и право на самоопределение.
Я, когда пошёл в первую свою геологическую экспедицию на Таймыре вместе с геологическим отрядом или – партией, тоже думал, что я имею право, как барсук в своей норе.
Барсук, или заяц, или другой зверь живет-поживает в своей норе, но приходит лисица – хитрая бестия, и гадит в нору барсука.
Гадит в прямом смысле этого человеческого слова, как склеротик с диареей бежит, но не помнит куда бежит.
Барсук, или енот, или енотовидная собака – может быть, это одно и тоже, я не зоолог, я — физкультурник, брезгует жить в загаженной норе, словно её прокляли.
Он уходит, а лисица в обкаканой и обсиканой норе живёт-поживает, лисят наживает.
Одному – проклятье, а другому – счастье.
Искали мы мамонтов и бивни мамонтов, а заодно и золото и драгоценные камни, как из ломбарда на Пушкинской.
По реке Нижняя Таймыра, что вытекает из озера Таймыр, мы поплыли с матом и проклятиями, потому что – холодно и неуютно, как в карстовой пещере без трусов.
Если бы не блага цивилизации, что мы с собой захватили, то погибли бы все, как один, умерли бы смертью бесславной и непохожей на смерть героя.
На озере Энгельгардт мы сели на мель, будто тупоносые чайки, и спорили – кто спрыгнет в воду и потащит лодки.
В итоге сотоварищи заставили меня, потому что я — молодой, многообещающий, но не москвич с красным дипломом.
Я спрыгнул в ледяную воду – будь она трижды проклята, как ты проклинаешь.
Струи льда омывали мои чресла, руки мои бугрились мускулами, а мошонка ничто не чувствовала, словно я не мужчина, а – женщина из Тайваня.
Да, я трудился, потому что всегда знал – труд почётен и уважаем, даже труд молодого геолога в экспедиции на Таймыре, где до березы несколько сотен километров.
Я столкнул лодки с мелей, совершил невозможное, как Карлсон, что живёт на крыше.
И они поплыли к берегу: лодки, мои друзья-товарищи и Светлана Бородина с вещами, продовольствием и удочками.
Меня не подхватили, потому что лодки снова сядут на мель, будто им на мели приготовлен и стол и дом.
Кое-как я добрел - а где и плыл - до берега с одной надеждой – прочитать лекцию моим товарищам о дружбе и любви к ближнему своему.
Но вместо благодарностей, благожелательного ко мне отношения, вместо справедливости и подвига я получил равнодушие, проклятия и пустоту.
Проклятия пустые, бессмысленные, потому что когда геологу плохо, он без смысла проклинает друзей, будто они виноваты, что в штанах дыра.
На холоде и мокрой одежде мои злоключения не исчерпали себя, а набирали силу.
Я надеялся, что в брошенной хижине рыбака найду приют, согрею тело у огня – так придорожные девушки греют руки у костров.
Но хижину заняла единственная девушка в нашей экспедиции – Светлана Бородина.
Она сказала, что ей необходимо привести в порядок женскую сущность, а в чистом поле – невозможно, потому что на Таймыре, где нет деревьев, а горы – маленькие, пейзаж – удручающий – негде спрятаться для смены трусов.
Светка Бородина, когда справляла нужду, уходила за самые дальние камни, что негативно сказывалось на скорости передвижения экспедиции, будто нам привязали к лодкам по каменному бегемоту в знак сотрудничества с Африканскими учеными академиками.
Я остался снаружи домика, мокрый, на холодном ветру, брошенный, всем ненужный, словно берестяная грамота.
На ум пришло сказание о лисицах и енотах, когда лисица гадит в норе енота, как у себя во Дворце.
Я подумал, что Светка Бородина справит в рыбацкий хижине – балок – свою нужду, и я никогда не спрячусь от пронизывающего до мошонки ветра.
Но девушка благородная, она сделала свои женские дела, а по общей нужде пошла в степь.
За устьем реки Толмачева много живописных мест, пригодных для тайного справления нужды.
До ближайшей горы примерно километр, и это самый близкий туалет от рыбацкого домика.
Над Светланой Бородиной пролетела стая краснозобых казарок, похожих на разжиревших снегирей.
Я на минутку остановился и любовался поразительным полетом редких удивительных птиц, которые имеют неограниченные возможности и свободы, потому что испражняются из клоаки налету.
Казарки улетели, а Светлана уже ушла далеко, словно искала горизонт не только в своей жизни, но и за горой.
С её скоростью передвижения не скоро выйдет замуж, потому что её ни один мужик не догонит.
Я вернулся к домику и лодкам, уселся к товарищам по экспедиции, мы выпили водки за здоровье казарок и таймырских рыбаков, которых давно нет здесь, словно их чайки склевали.
Водка, спирт и огонь костра согрели мою душу и тело, от одежды шёл пар, и я чувствовал себя чрезмерно счастливым, намного счастливее, чем в Москве на выставке народного хозяйства, когда познакомился с белокурой норвежкой с зелеными глазами.
Вскоре пришла Светлана и присела с нами, как равная среди первых.
Она тоже пила водку, пела песни и грела руки в огне, словно вытаскивала из углей картошку.
Ребята пошли на ловлю ужина – арктического гольца – рыбы нежирной, вкусной, с розовым нежным мясом, как щеки молодого бычка.
Они пришли через пять минут и принесли шесть огромных рыбин с выпученными легендарными глазами немецких неофашистов.
Филе – гольца – объедение, лучше, чем все китайские суши, якудзы и ролы.
Светлана во время пиршества вскочила и побежала вдоль берега, я – за ней, так как выпил изрядно, и мне казалось, что она играет со мной в салки-догонялки.
Она добежала до заброшенной базы геологов – чего там только нет, как в сказке.
Два вездехода, генератор, бочка для горючего, домик, похожий на домик девочки Элли, что свалился на голову злой волшебницы Гингемы.
Гингемы или Бастинды – не помню, память уплывает по реке времени.
Светланой за ржавой, чуть помятой, как лицо матери, бочкой для горючего, присела, сняла штаны, панталоны и трусы и справляла малую нужду, не замечая окаменевшего меня.
Мне стыдно, стыдно даже сейчас, через годы и расстояния, потому что Вильгельм Либкнехт не подсматривал бы за беззащитной девушкой, и Клара Цеткин не подсматривала бы, и Бенито Пабло Хуарес не опустился бы до подсматривания тайного.
Я даже не подсматривал, а просто не в силах отвести взгляд от белых глянцевых ягодиц.
Они напоминали мне и белую мраморную плитку в доме моей матери, доме, куда мне дорога закрыта, потому что матушка разлюбила меня; напоминали и кожу арктического гольца с серебряной чешуей.
Я представил, что ТАМ у Светланы Бородиной розово, цвета филе гольца.
Но никакой похоти на красоте природы у меня не возникло, да и тебе не понять, Вася, который все и всё проклинает, что означает слово «похоть» на Таймыре.
Похоть - это полёт краснозобых казарок над желтокожим или серебрянокожим арктическим гольцом.
