Выполняя приказания, полковник Шольц самолично присутствовал при завершении операции «Пламя». Здесь же, на борту катера, находился и Ганс Шиндлер, прибывший из Берлина во главе группы «Мертвая голова». Оба стояли на ветру и курили. Катер вышел за пределы порта, на рейде маячил только военный корабль, который всех должен был взять после взрыва. Катер развернулся около буя, и пиротехники подключили к проводам взрывной аппарат. Шиндлер посмотрел на часы; немного подождал, он был пунктуален и действовал строго по расписанию. Пусть на корабле проверят часы по этому взрыву. Подрывник внимательно, по-собачьи, глядел на него снизу вверх и ждал сигнала.

— Взрыв! — Шиндлер рубанул воздух рукой.

— Готово! — сапер включил аппарат, но взрыва не произошло.

— Огонь!!! — неистово крикнул Шиндлер. Подрывник дрожащими руками рвал аппарат.

— Нарушена проводка, — доложил он, чувствуя, как немеет язык.

— Назад, к берегу! — приказал Шольц.

В брызгах пены суденышко ринулось к порту, но с волнореза почти в упор стеганули автоматные очереди. Все, кто был на катере, упали на дно. Рулевой успел развернуть суденышко, и оно так же стремительно помчалось обратно. Катер стал недосягаем для пуль, Шиндлер поднялся, за ним остальные. Его бледные тонкие губы были плотно сжаты.

Шольц кивнул на подрывника — арестовать. Гестаповцы разоружили лейтенанта. Пора было плыть к военному кораблю, но Шиндлер чего-то медлил. Снова посмотрел на часы:

— Через три минуты взорвут дамбу…

Катер покачивался на волне. Стали ждать. Было уже совсем светло, и с моря открывался город в клубах дыма, в пожарищах. Но взрывы прекратились. Только где-то за городом ухали артиллерийские выстрелы.

Прошло три, пять, семь минут. На катере настороженно прислушивались, но взрыва все не было. Еще подождали. К артиллерийскому гулу прибавился пулеметный треск. Шиндлер поднял бинокль и направил сто на город. На бульваре рядом с гостиницей, в которой он жил, виднелись зеленые фигурки солдат. Они устанавливали пулемет рядом с лестницей, спускавшейся к порту. Солдаты отчетливо были видны в бинокль, они наводили пулемет в сторону моря. Шиндлеру показалось, что пулемет направлен на их катер.

— В городе красные, — сказал он, почти не разжимая губ. Потом капитану катера: — Чего же вы ждете?

Катер затарахтел и начал все дальше уходить от берега. С борта корабля матросы бросили веревочный трап.

Операция «Пламя» не состоялась. А на берегу Крымов со своими людьми оставался единственным хозяином порта. По каменным ступеням он сошел к морю, набрал в пригоршню воды, плеснул себе в лицо и умылся. Ему очень хотелось спать, и ледяная вода освежила его.

Оставив часовых, пошел в город. Поднялся на бульвар, вышел к оперному театру. На фронтоне развевалось красное знамя, его подняли солдаты, вступившие в город.

Кончилась оккупация!

Крымов снова вспомнил о Белозерове.

А пограничник в тот час лежал без сознания в светлой украинской хатке на берегу Хаджибейского лимана, где принял он последний бой с отрядом «Мертвая голова».

Партизаны затаились на Куяльницкой дороге, что ведет от города к Хаджибейскому лиману. Именно здесь и готовили немцы взрыв дамбы, чтобы затопить Пересыпь — нижнюю часть города. Засаду возглавил Горболов, второй секретарь подпольного райкома партии, а Белозеров с группой катакомбистов должен был остановить первую машину, чтобы создать на дороге пробку.

Колонна машин с людьми и взрывчаткой подошла среди ночи. Бой был скоротечный. Эсэсовцы из отряда «Мертвая голова» не выдержали партизанского натиска. Только несколько винтовочных выстрелов да коротких очередей раздались с передней машины.

— Бей по колесам! — крикнул Белозеров, поднимаясь во весь рост, но тут же упал, сраженный первыми шальными пулями. Он уже не слышал ни дружных выстрелов своих товарищей, бросившихся в ночную атаку, ни слов сочувствия, когда его бережно несли в соседнюю хату, ни возбужденных и радостных разговоров о том, что оккупантам все-таки не удалось затопить город. Ничего этого не слышал пограничник Белозеров. Он лежал безмятежно спокойный, с печатью уверенной солдатской мудрости на лице, будто сознавая, что выполнил все, что требовали от него люди. И хозяйка с заплаканными глазами вытирала мокрым расшитым украинским рушником его пересохшие губы…

С этого апрельского победного утра и затерялся след пограничника на дорогах войны. И вот спустя много лет, наслышанный о Белозерове, я захотел хоть что-нибудь узнать о судьбе пограничника.

В знойный день я упорно бродил по Фоминой Балке в поисках семьи Белозеровых. Долгие расспросы привели, наконец, к домику на краю села, скрытому со стороны улицы невысоким, в рост человека, каменным забором с двумя акациями, застывшими в южном июльском зное. Калитка вела в крохотный дворик, отгороженный жердинами от сада. Женщина в домотканой юбке белила хату. На ее загорелом лице, на босых ногах, на косынке и в волосах брызгами молока выступили засохшие известковые капли. Женщина, загородив от света ладонью глаза, молча смотрела на меня, пока я рассказывал, что привело меня в их дом.

— Гарпина, слышь, тут Белозеровых спрашивают! — крикнула она кому-то певучим голосом. Потом ко мне: — Верно, жили здесь Белозеровы, только давно. Отца их, говорили, фашисты повесили, а мать с дочкой уехали вскорости после войны. Мы тогда у них дом и купили.

Из сада вышла Гарпина. Присела на скамейку. Слушала наш разговор, обмахивалась косынкой от зноя, потом сказала:

— Ты бы человека молоком угостила, жара-то какая…

Женщина, что белила хату, смутилась, всплеснула руками и ушла на погребицу. Вынесла граненый стакан и крынку, сразу запотевшую на жаре. Женщины угощали ледяным молоком и рассказывали обо всем, что знали.

…Отца повесили за то, что помогал партизанам. А сын у них был, скрывался в катакомбах, рвал поезда на железной дороге. Как его звали, женщины позабыли… Вечером со степи приедут мужчины, они, может, вспомнят.

Я назвал имя пограничника: Анатолий.

— Может, и Анатолий… Красивый такой, высокий, кудри черные. После войны приезжал сюда, заходил. Военный, из пограничников. На груди орденов, медалей прямо ужас сколько…

Женщины стали вспоминать по семейным приметам, когда это было. Решили: в сорок шестом, в тот год, как Гарпина выходила замуж.

— Вошел он, как вы вот сейчас, остановился среди двора, снял зеленую фуражку, стоит и думает, может, вспоминает что. Потом только уж в хату зашел.

Мы его как родного приняли, как же иначе. Заночевал он у нас, а утром уехал. Говорил, что родных ищет. Про отца-то мы ему и сказали. Рассказывал еще, что невеста у него была в Одессе — партизанка из катакомб, Тамарой звали. Тоже думал, может быть, встретит, а оказалось — погибла. Расстреляли ее… Рассказывает, а глаза у самого горячие, как в лихорадке.

Женщина вздохнула, вытерла с лица пот, смахнула и набежавшую слезу. Ее до сих пор волновала, трогала судьба незнакомого ей пограничника.

— Вот ведь как на свете бывает, — задумчиво сказала она, — искал невесту, нашел могилу… А ведь все из-за нас, чтобы мы жили спокойно… Хоть бы теперь войны не было.

Когда эта книга была написана, я поехал на улицу Дзержинского к работнику Комитета государственной безопасности, чтобы уточнить некоторые факты, посоветоваться, поговорить еще раз об «Операции «Форт».

Я вошел в кабинет, окнами выходивший на площадь, где в бронзовой долгополой шинели стоит на постаменте Дзержинский. Из-за стола поднялся пожилой человек с седой головой и гладко выбритым худощавым лицом. Мы встречались с ним и раньше. В «Операции «Форт» он выступал под именем Григорий…

Меня интересовало отношение противника к одесскому подполью в годы войны. Товарищ Григорий иронически усмехнулся, молча поднялся из-за стола и взял с полки книжного шкафа толстую книгу.

— Я прочту вам, — сказал он, перелистывая страницы, — как военные круги фашистской Германии оценивали нашу работу уже спустя много лет после освобождения Одессы. Они до сих пор не могут избавиться от испуга. Вот что пишет немецкий разведчик генерал-лейтенант Курт Типпельскирх.