Однажды один преступник вытерпел такую вот пытку: сняли с него рубашку, завязали руки назад, подле кисти обвязали веревкой, обшитой войлоком. Ноги связали ремнем, и палач ступил на тот ремень своей ногой, и преступника подняли вверх, и руки его вышли из суставов. Сзади палач начал бить его по спине кнутом. И как только он ударял, то от спины отдирались клочья мяса, будто ремень был вырезан ножом. За час дали несчастному двадцать ударов. Потом его раны посыпали солью. Взяв под руки, палачи повели его в камеру. Навстречу вели другого осужденного. Встретив нашего измученного истязуемого, тот спрашивает: «А какова баня?» — «Ничего, хороша, — отвечал наш. — Для тебя еще остались веники»^[72]. Несломленный дух! Но этого недостаточно, ибо во всех этих поступках выступает какое-то снисхождение, уважение даже к нечеловеческому закону. И это в крови русского народа. Повешенный за ребра на крюке человек ночью сорвал этот крюк с себя, весь окровавленный, с висящими клочьями кожи, уполз в кусты. Его утром нашли и уже с большим старанием повесили на том же крюке. Он не протестовал — он считал, что это справедливо. Осужденного на электрический стул в Америке при неудачной попытке исполнить наказание освобождают. Здесь больше гуманности — в России закон неумолим.

Конечно, все эти страшные пытки не Россией были придуманы. Вся Европа, самые передовые страны вплоть до середины или конца XVIII века жизни себе не представляли без самых изощренных пыток. Пропустим эпоху жесточайшей инквизиции, когда «охота на ведьм» приобрела ужасающие формы массового сожжения людей. Коснемся правления в XIV веке французского короля Филиппа IV, прозванного за свою необыкновенную красоту Филиппом Красивым. Это под его крылышком свершались такие вот леденящие сердца и поднимающие дыбом волосы суды над обвиненными. Особенно постарался этот красивый король в отношении собственной семейки: два его сына, Карл и Филипп, женились на двух княжнах, Бланке и Маргарите Бургундской, девицах столько же красивых, сколько и распутных, которым пресные любовные утехи с законными мужьями изрядно поднадоели и которые в башне замка Несль свили себе уютное любовное гнездышко, предаваясь утонченному разврату с двумя братьями герцогами де Ануй. Они одаривали своих любовников золотыми монетами, а чтобы любовные утехи были более пикантными, «трахались» они, пардон за грубое слово, не мы его придумали, на глазах друг друга. И когда голые, в бледносинем свете луны, этой вечной спутницы преступной любви, отдыхали они, истомленные чрезмерными наслаждениями, то любили из зарешеченного окошка своей башни поглядывать на казни, совершаемые напротив их замка королем и мужьями, живьем сжигавшими непослушных религиозных фанатиков ордена Тамплиеров. Причем Маргарита Бургундская восклицала: «Ах, как изумительна любовь при свете костров, где горят живые кости». Но, как говорится в пословице, «не рой яму другому, сам в нее попадешь». Попались наши голубушки вместе со своими любовниками на месте преступления. Разъяренный свекор, который от гнева немного от своей красоты потерял, живо обрил невесткам волосы «догола», да еще с красными пятнами от тупой бритвы, а любовников повел на публичные муки и казнь, заставив прелюбодейных жен смотреть на сие зрелище.

Палачи получили строгое предписание, в какой очередности должны были совершаться пытки, на которые прибыла толпа народу, падкая не столько на хлеб, сколько на зрелища. И вот на той же самой площади, на которой сжигали еретиков, палачи раздели донага любовников и привязали их к колесу. Палачи подняли палицы — надо было осужденным переломать кости ног и предплечий. Пол-оборота колеса, удар палицей, и кости захрустели, как ветки дерева в сильную бурю. Отложили этот инструмент и взяли другой: железные крюки. Ими будут живьем сдирать кожу. Брызнула кровь прямо на красные одежды палачей. Вытерли. Лохмотьями висела кожа. Палачи отложили железные крюки. Взяли третий инструмент: длинные, острые, как у мясников, ножи. Бедные палачи всю ночь, наверное, заучивали, в какой очередности, согласно предписанию суда и короля, пытки производить. Блеснули в ярком солнце клинки ножей — и половые органы любовников были отрезаны. Палачи демонстрировали, явно красуясь, свое искусство. В толпе слышны были крики женщин: «Смотри, муженек, и забудь про измену, а то и с тобой такое будет». И вот теперь с чистой совестью палачи могли отрубить осужденным головы. Взят четвертый инструмент, на этот раз хорошо отточенный топор. Взмах топора — и то, что еще осталось от тела, повисло на колу. Сейчас эти обезглавленные трупы увезет черная повозка, а головы будут еще долго болтаться на колу в предостережение подобных прелюбодеяний. Палачи же, хорошие профессионалы, вымоют топоры, поделят между собой все добро осужденных, включая наполненные золотом кошельки, подаренные любовницами, и с чувством хорошо выполненного долга возвратятся к домашнему очагу.

Нередко участники наказаний не выдерживали вида мук истязуемых. Один шведский офицер присутствовал при четвертовании преступника, которому сначала отрубили одну руку, потом одну ногу и принялись за другую руку. Истекая кровью, но еще будучи в сознании, преступник такими глазами посмотрел на стоящего возле офицера, что тот не выдержал этого взгляда, вынул пистолет и застрелил преступника, прекращая нечеловеческие мучения. Присутствующий при казни Карл XII приказал тут же расстрелять офицера.

Не мог смотреть на муки нашего А. Тулупова английский посол Горсей, записав в своем дневнике: «А. Тулупова посадили на такой длинный кол, что тот вышел около затылка, и еще 15 часов князь Тулупов мучился и разговаривал с находящейся тут же его женой».

И знаете, дорогой читатель, кто все эти наказания в России прекратил? Екатерина Вторая? Нет, она этого не сделала, хотя немного пытки облегчила и раздумывала над проблемой их искоренения. Наказания и истязания прекратил одним решительным росчерком пера — приказом ее внук Александр I, по нашему мнению, великолепнейший царь с большой душой, талантом и образованием под надзором не отца, а бабушки Екатерины Великой, безумно внука любящей и готовящей его в свои преемники. В 1801 году, вступив на русский трон, Александр I прежде всего отменил клеймение и пытки. В его указе читаем: «Самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, должно быть изглажено навсегда из памяти народной».

Никогда изглажены не будут. Продолжатся. Не будем, однако, уходить в таежные исторические дебри и «тащить за волосы» и Ежова, и Берию, и Вышинского, и самого генералиссимуса. Это — предмет особого разговора, даже, наверное, особой книги.

Пытки и казни над людьми — это страшно, не правда ли? Но здесь хоть в какой-то степени соблюдена законность, поскольку этим процессам предшествовали следствие, суд и обвинение. Кроме того, человек, каким бы преступником он ни был в глазах закона, существо разумное, способное понять суть обвинения. А что вы скажете о пытках и судебных процессах над животными, не способными смысл этих пыток и обвинений понять? А ведь именно начиная с глубокой древности и до позднего, XIX века такие прецеденты существовали повсеместно. Судопроизводство кишело от судебных процессов над животными. Рассматривать животных сознательными существами, обязанными отвечать по закону за всякое совершенное ими действие, квалифицированное как преступление, — это ли не высочайшее преступление перед человечеством? И кто же обвиняемые? А это свиньи, козы, петухи, кошки, собаки. Если, по мнению закона, в преступлении, совершенном животным, участвовал человек, то и он наказывался вместе с ним. Вспомните знаменитую сцену суда над героиней романа Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери», ее козочку казнили вместе с хозяйкой. И вы только послушайте, дорогой читатель, с каким огромным соблюдением процессуальных норм совершался акт наказания. Обвиненному животному председатель суда зачитывал обвинение, и если он посчитал, что выдаваемые перепуганным животным звуки ни в коем случае нельзя принять за признание его вины, животного подвергали пытке.