- Послушай, любезный, либо ты нас сейчас ведешь к его преосвященству, либо мы скоро вернемся с тремя десятками ребят с ранчо Робертсона и пересчитаем все бревна в твоем блиндаже. Доходчиво?
Кажется, получилось неплохо.
Детина явно задумался. Потом дважды свистнул. Ствол в бойнице пропал, зато появилось белое полотнище, которым кто-то старательно пытался махать как носовым платочком. Это удивительное зрелище так захватило меня, что я проморгал момент старта двух всадников с ружьями за плечами, галопом направлявшихся к нам. Я положил руки на рукоятки пистолетов.
Поравнявшись с охранником, всадники тихо перебросились с ним парой слов, после чего развернулись. Охранник показал нам на них пальцем. Кажется, американская дипломатия как всегда победила.
Поддерживать взятый авангардом темп нам с Финли было трудновато, да и не солидно для послов уважаемой стороны подскакивать мячиками в жестких седлах. Мы не спеша затрусили по дороге.
Открывающаяся нашему взору картинка радовала и удивляла. Все ближайшее пространство занимали огороды, ломящиеся от всевозможных овощей, фруктов и злаков. Посреди этого разноцветия двумя ровными рядами параллельно дороге тянулись жилые дома - совершенно одинаковые одноэтажные срубы из темных бревен, за каждым из которых располагались хозяйственные постройки. Все дома были связаны аккуратными аллейками, обсаженными молодыми деревьями и клумбами. Вся картинка в комплексе оставляла впечатление раскадровки рисованного диснеевского мультфильма пятидесятых годов. Удивительный внешний вид попадающихся на каждом шагу местных обитателей поразительно органично вписывался в этот сельский пейзаж. Они были как клоны. Мужчины в белых рубашках и черных штанах, женщины в платках и длинных платьях какого-то светлого цвета, покроем навевавших мысли о средневековье. Почти все чернокожие.
Потрясающе. Если бы год назад в Нью-Йорке кто-нибудь показал мне фотографии этих пейзажей, я бы подумал, что он побывал на съемках фильма.
Грунтовка упиралась в небольшую площадь. Справа за ней начинался поднимающийся в горы лес, слева - колосящееся поле. На площади располагалось несколько строений. По-прежнему - никакого асфальта, никакого кирпича. В среднем строении по уходящему в небо кресту я опознал церковь. Или молельный дом? Не знаю, как это у них называется.
Возле дома расположилась уютная скамеечка, на которой, положив руки на тонкую трость, сидел черный дед в сутане, с удовольствием морщивший на солнце и без того изрядно помятое лицо. Первым, что обращало внимание, было отсутствие седины в стоящей над головой кучерявой гриве. Судя по почтительности, с которой вполголоса обратился к нему один из наших провожатых, это и был Барнс. Он явно был страшно занят.
Мы спешились. В ту же секунду у нас приняли лошадей.
Дедок поднял со скамейки свое тщедушное тельце и, освятив воздух перед собой святым знамением, пропел удивительно мягким голосом:
- Именем Иисуса Христа.
Мы с Финли согласно кивнули. Дедок мягко улыбнулся и протянул нам сухую ладошку.
- Епископ Джереми Барнс.
Мы представились помощниками шерифа Соттона.
- И что же привело доблестных служителей порядка в нашу скромную обитель? - И он указал нам на невесть откуда нарисовавшиеся за нашими спинами стулья.
Не особо рассчитывая на Финли, я начал:
- Видите ли, преподобный...
- Епископ, - сразу же мягко поправил меня он.
Я, извиняясь, поднял руку:
- Епископ. В нашем городе на днях были убиты два человека - супружеская чета Мэйнардов. В целях поддержания порядка мы проводим расследование и, поскольку внутри общины пока не напали на след убийцы, исключительно из соображений системности процедуры хотели поинтересоваться, не имеете ли вы каких-либо соображений на этот счет.
Краем глаза я заметил, как Финли уставился на меня в удивлении. Я его понимал.
- Упокой Господи их душу, - дедок степенно перекрестился. - насильственная смерть всегда ужасна. Однако в наше поворотное время она приобретает особо символический смысл.
Он замолчал. Не будучи любителем этических и уж тем более богословских дискуссий я, признаться, заинтриговался. Но продолжения не последовало.
- Я знал этого мужчину. Мы виделись один раз. Очень давно. Он был крайне темной личностью. Как не прискорбно это признавать, но есть души, которые невозможно спасти. Я стараюсь не акцентировать на этом внимание моей паствы, однако для меня теперь это совершенно очевидно.
И епископ посмотрел на нас с сожалением. Если он ожидал от меня принятия извинений за ошибки господни, то они были приняты.
- А что, с позволения узнать, столь очевидно засвидетельствовало темноту его души? - Не могу сказать, что мне было весело, но забавно - это точно.
- Очевидно. Поверьте, совершенно очевидно, - как ни в чем не бывало продолжил епископ. - На душе этого человека лежала вина. Вина принятая, но не повлекшая за собой раскаяния. Раскаяние или же непринятие вины оставляют человеку шанс. Они - как незапертые двери, в которые еще можно войти. Но этот челок запер все двери. На его душе лежал пепел... К своей жене он меня не пустил. Мне нечего было делать в его доме. Больше я его не видел.
Слегка повернув голову набок епископ, как мне показалось, ласково смотрел на меня.
- Вам не кажется, епископ, что такое сжигание мостов как-то не совсем по-христиански?
В его черных глазах блеснул свет.
- Я рад, что ты задаешь такие вопросы, сынок. Этот мир изменился. Апокалипсис настал. Но нам дан еще один шанс. И воспользоваться им могут только лучшие. Те, кто приемлет уроки Господа. Нет смысла вести к свету темные души. Они лишь думают, что еще живы, но на самом деле их уже нет. Они недоступны для Господа.
Я открыл свой пластмассовый портсигар и вопросительно посмотрел на епископа. Он покрутил головой.
- У нас не курят. Это не самый большой грех, но никогда не стоит сходить с пути. Даже маленький неверный шажок может привести к потере равновесия. А там недалеко и до тьмы.
Я озадаченно приподнял брови:
- Боюсь ошибиться, епископ, но, кажется, я где-то слышал, что пятидесятникам и оружие возбраняется носить?
Старый иезуит одобрительно покачал головой.
- Времена изменились, сынок. Святую веру нужно охранять. Раньше это худо-бедно делало государство. Теперь его нет и мы беззащитны перед мирским злом. И нас осталось очень мало. Мы - ковчег. Мы должны выжить и исполнить свою миссию до конца.
Ну что ж, пазл складывался. Я задал последний ориентационный вопрос:
- Я слышал, вы берете на ковчег всех, но не все остаются. Балласт сбрасывается?
Снисходительно улыбка.
- Я мог бы оскорбиться этим словам, сынок. Но в главном ты прав. Человек, остающийся с нами лишь ради еды и крова, прикидываясь тем, кем он не является, отравляет души верующих. Он как червь, съедающий сочный плод. Он опасен. Ему не место среди нас... Лишь на днях нас покинула еще одна группа пропащих. И как оказалось, мы были вдвойне правы: перед тем, как покинуть, эти люди обокрали нас, видимо, еще ночью вынеся за пределы общины наше имущество.
- Не слишком ли жестоко, епископ, выбрасывать людей на верную смерть?
Финли для него уже давно не существовал. Он смотрел только на меня. И в этих глазах я не видел уже и тени улыбки. В них уже не было жизненной мудрости. Только жизненная необходимость.
- Скажи мне, сынок, ты знаешь, что такое ответственность? Если тебе повезло, ты испытывал чувство ответственности перед самим собой. Избранные знают, что такое ответственность за других, в том числе за их жизни. Но лишь единицам дано испытывать ответственность за чужие души. Ответственность перед Господом. Когда-то, еще совсем молодым человеком, я знал Джошуа Граймса. Тогда я еще не знал, какую огромную ношу ответственности этот великий человек несет на своих плечах, в том числе и за мою еще незрелую душу. Когда я стоял возле Чарльза Эллса Третьего в Детройте, я об этом уже догадывался и был готов подставить плечо. Теперь мне не с кем делить эту ношу. Чем больше нам дается, тем больше с нас и спрашивается.
