Что ты пялишься в упор?!
Снова мЩкой исказилось бледное лицо, снова на миг сомкнулись веки.
-- Заткни хавло, тварь, урод, подонок, интеллигентское отребье, -- сказала девушка сиплым, прокуренным голосом, подобным мужскому, не открывая глаз. -- Засунь свою потную рожу в салатницу и задохнись!
-- O would thou free me from your cruel mercy! -- продолжила она изменившимся тоном и прибавила старческим хрипом: -- Нет, неужели родной внук оказался таким ослом?
Я продолжал читать картонки. Не нахожу нужным приводить текст каждой из них, тем более, что последующие инвокации вовсе не были художественными. По содержанию и стилю четвёртая напоминала газетную статью, пятая -- объявление о пропаже домашнего питомца, шестая как будто была взята из "Слова о законе и благодати" или, может быть, из "Жития протопопа Аввакума".
-- Убийца! -- закричала девушка в полный голос после чтения четвёртой. -- Убийца! Помогите!
После пятой она смолкла, но задышала подозрительно быстро. Торопясь, я закончил шестую и остановился в замешательстве, несмотря на то, что держал в руках ещё целую стопку.
Но девушку страшно было глядеть: изменения с её лицом происходили поминутно, как будто она не владела собой, а изо рта неслись стоны, диковинные слова разных существ на разных языках, благословения, причитания, мольбы, угрозы, проклятия. О, я ещё упрекал Арнольда за то, что психиатры используют медикаменты! Были бы у меня они сейчас... Какой вихрь я вызвал? Каких бесов пробудил?
Я сделал неуверенный шаг по направлению к ней -- девушка присела на корточки, задрала лицо к потолку и завыла по-собачьи, долгим протяжным воем. У меня от ужаса подкосились ноги, а несчастные мои волосы уже давно стояли дыбом.
-- Лена! -- прошептал я. -- Лена, очнитесь!
-- Я -- единственная православная церковь из всех церквей, -- холодно ответили мне. -- Все остальные предались Диаволу, и все сгорят, и смрад от них ужасен, воистину.
На миг что-то человеческое, знакомое вдруг мелькнуло в её лице.
-- Что Вы наделали! -- воскликнула девушка с болью. -- У Вас же нет invocatio excarnationis! Вы воплотили шесть в одной! Думаете, я безумна? Нет! Пока ещё...
Сразу после этого она залаяла, а я застонал в голос.
Если только допустить хотя бы на миг, что она была права, что обитель существовала -- то я только что направил шесть сущностей в одну mediatrix. А как я собирался совершать развоплощение, если формулы развоплощения у меня не было?
Какой дьявол подсунул мне эти карточки?! О, что же я натворил!
Непрерывная смена лиц и голосов продолжалась ещё верных двадцать минут. Всё это время я, наблюдающий за кошмарным спектаклем, разрывался между жалостью и желанием немедленно позвонить Арнольду, а если не дозвонюсь ему -- то просто в "Скорую помощь". Я уже совсем было решился, вынул телефон -- девушка при виде телефона вскочила на ноги и проворно убежала в другую комнату. Я последовал за ней и с тоской наблюдал, как в другой комнате она, забившись в угол, вся дрожит и неслышно шевелит губами, закрыв глаза.
В это время в наружную дверь дома постучали.
XVI
Бросив это жалкое существо, для которого даже не подберу имени, в жилой комнате, я выскочил в кухню, плотно закрыл межкомнатную дверь и для верности поставил поперёк этой двери скамейку. Энергичным движением двинул стол и вторую скамейку, чтобы перемещение мебели не так бросалось в глаза. Лишь после этого открыл наружную дверь, настойчивый стук в которую всё это время не прекращался.
На пороге стояли Арнольд Шёнграбен, Артём Горяинов, Оля Александрова и Лена Петрова. Двух последних я меньше всего ожидал увидеть вместе.
Мы застыли живописной скульптурной группой, пока я наконец не догадался посторониться. Все четверо вошли в кухню и, не снимая одежды, в ряд сели на длинную ближнюю к входу скамью: мужчины в центре, девушки по краям. Я опустился на скамью напротив, заслоняя спиной межкомнатную дверь.
И снова мы молчали, но чем дольше мы молчали, тем ясней мне становилось, что все четверо уже догадались, кого я скрываю в соседней комнате (зачем бы они иначе приехали?), а им становилось всё ясней, что я понял про их догадку. Арнольд как, видимо, самый старший откашлялся и приступил:
-- Как ты понимаешь, Володя, я не мог не вспомнить твой интерес к ключу от оконной решётки и не мог не сопоставить этот интерес с побегом пациентки из моего отделения...
-- Как вы хоть собрались все вместе? -- перебил я его глупым вопросом.
Мой двоюродный брат кратко пояснил, что это случилось вполне обыденным образом. Оля, которая уже с утра воскресенья места себе не находила, позвонила моей маме, Арнольду Ивановичу и вот ему, Артёму. У Арнольда Ивановича были свои веские причины беспокоиться, и подозрения на мой счёт у него тоже уже появились. Все четверо названных собрались у меня на квартире (мама открыла дверь своим ключом) и обнаружили в моей комнате подозрительный женский свитер (моя спутница так и не надела его, сославшись на то, что он "колючий"). Больничную пижаму они, кстати, не нашли. Картина уже начала складываться, но полная уверенность отсутствовала. Сидели и думали, как вызволять меня из беды, надеясь на то, что мы вернёмся в квартиру, но время шло, и надежда таяла с каждым часом. Для полной уверенности Арнольд Иванович по совету его, Артёма, позвонил мне на телефон с телефона Оли и, разумеется, узнал голос своей пациентки. (Бывший друг на этом месте рассказа двоюродного брада по-немецки дотошно заметил, что со стопроцентной уверенностью он ручаться не может, он уверен лишь на шестьдесят процентов.) Моей маме после этого звонка, который подтвердил, что её сын неизвестно где вместе с пациенткой психбольницы, стало плохо, хотя до того она на сердце не жаловалась, её отпаивали валокордином. От дальнейшего участия в моих розысках она отказалась. Утром троица прибыла в моё учреждение, разыскала Елену Алексеевну, и он, Артём, с Еленой Алексеевной побеседовал, после чего она тоже с ними, хм, напросилась ехать. (Арнольд зачем-то заметил, что это он предложил, а вовсе не Елена Алексеевна напросилась.) Поговорил Артём и с бухгалтерами, беседовал он с моими коллегами, разумеется, в дружеском, а не в официальном качестве, ведь начальник следственного управления дал согласие лишь на такой "дружеский", негласный розыск, да и то неохотно. И вовсе начальник управления не желал давать никакого согласия, даже и на такой розыск, потому что побег пациента из клиники -- это вещь, строго говоря, не криминальная (насильно лечить нельзя, в нашей стране принудительное лечение может применяться лишь по решению суда или с санкции прокурора), но вот Оля его уговорила: золото, в общем, а не девушка.
-- Ты пойми, Володя, -- неожиданно закончил Артём, -- что сам побег криминализовать нельзя, а вот содействие побегу очень даже можно. Как мелкое хулиганство, например.
-- Мой двоюродный брат угрожает мне тюрьмой: замечательно! -- воскликнул я.
-- Дурак, -- насупился Артём. -- Я тебе не угрожаю: я тебя предостерегаю, балда! Исключительно из родственных чувств, заметь! Не будь ты мне родственником, по-другому бы я с тобой сейчас говорил...
Чувствуя, что прозвучало это очень грубо, он примирительно добавил:
-- Ну, хорош уже, Володя, хорош! Каждый в жизни, бывает, делает глупости. Даже, думаю, нужно разрешить людям раз в жизни делать одну большую глупость, и закрыть на неё глаза. Если, конечно, человек вовремя поймёт, что это глупость, и ущерб возместит. Зла тебе никто не желает, наоборот: мы все здесь тебе близкие люди, ну, или хоть отчасти близкие...
