1855 г. Марта 23. Еникале.

…На Страстной я получил разом два Ваших письма (№ 11 и 12, кажется). Так что я очень кстати пропустил почту на прошлой неделе; т. е. я не сам пропустил, письмо было готово, да еврей, который обыкновенно ходит с письмами в Керчь, праздничал; ее с людьми неизвестными я посылать не рискнул, потому что штемпелеванные конверты все вышли, и я боялся пропажи письма. Все это вышло весьма кстати, так как новые ваши письма сделали многое ненужным в моем прежнем. Пришло и объявление о посылке, но я еще не добился ее. Оставив в стороне № 11, в котором почти не на что отвечать, возражу Вам на 12-й. Во-первых, Вы говорите, что мое уподобление медицины нелюбимой жене безумно, хотя и остро. Чем же безумно, разве я пренебрегаю ею; напротив, пока я все больше и больше вдаюсь в нее; я говорю только, что обречь себя навсегда на скачку практического врача я не хотел бы; и подобная необходимость была бы истинным несчастьем, потому что, зная себя, я убежден, что всегда на подобном поприще буду затерян в массе, и особенно порядочного ничего не сделаю, и денег даже наживу меньше многих других. C'est bon d'une maniere provisoire pour la premiere jeunesse?[9] Еще Вы подозреваете меня в новоразвившейся любви к лени, на основании того, что я оживился от одного дня свободы в Керчи? Что же тут нового? Я всегда любил поболтаться от поры до времени; а теперь, когда я работаю втрое и вчетверо больше прежнего, понятно, что дорожу отдыхом. Vous dites que jadis j'etais de mauvaise humeur lorsque j'etais desoeuvre? Jamais! J'etais de mauvaise humeur lorsque je n'avais aucun but pour faire quelque chose; et pour etre trop occupe je ne l'etais jamais a l'Universite[10]. Сверх всего, надо заметить, что я считаю того человека глупым, который сейчас скучает, если один день остается без заказных занятий (т. е. служебных или школьных); как будто трудно найти в себе самом материалы для чего-нибудь нового. Сегодня пришло к нам предписание от нового нашего Главнокомандующего Врангеля, чтобы устроить в Керчи отделение от нашего гошпиталя; если это состоится, так состоится в очень скором времени, и кажется, что назначат меня туда. Там жить будет немного дороже; смотрителя, у которого я так пригрелся насчет стола, не будет; ну да не беда; ограничу себя необходимым куском, насколько можно; все же лучше разнообразие. Там будет 50 человек больных; это немного; я буду один хозяин, а главный лекарь будет только наезжать по временам. Дай Бог, чтобы это удалось; все перемена что-нибудь новое да принесет с собой. У нас месяца полтора жил лекарь молодой, прикомандированный из Севастополя. Он рассказывал, что даже и там нет никаких особых болезней, которые почти всегда бывают в осажденном городе при недостатке съестных припасов и трудностях войны; самое худшее время весны миновалось уже и, слава Богу, ничего не было. У нас почти нет тифозных; осенью, когда я прибыл, их было гораздо больше. Но война, кажется, не хочет усмиряться; слышно, будто бы Людовик Наполеон просил позволения у австрийского Императора командовать лично его войском. Если война примет такой продолжительный ход, я, покупавшись летом в море, к зиме буду хлопотать о переводе в смоленский гошпиталь. Больше же года в этой глуши, при довольно трудной работе, делать нечего. Если же война кончится завтра, то послезавтра сажусь на пароход и еду на Южный берег, а к Вам пишу пригласительное письмо. Одним словом, милый дружок, не будем унывать пока; хоть счастья и блаженства не найдем на земле, а все-таки, быть может, найдем довольно приятный покой. И то хорошо. Тысяча рублей серебром дохода, посредственное здоровье (средним числом раза три в год болеть; это уж нам нипочем…) и как можно больше свободного времени для того, чтобы выбирать занятия по вкусу. Если и в подобную перспективу потерять веру, так плохо, и я за веру эту держусь изо всех сил. Пишите же почаще и поподробнее, мой друг; я не раз с большим удовольствием перечитывал некоторые из ваших писем. Вы как-то писали мне про Сережу Унковского; я уже давно узнал о том, что он ранен и как, от одного из его сослуживцев… Прощайте, милый друг мой, целую ручки ваши и Вас самих. Жду вашего письма и благословения.

1855 г. Мая 13. Арчино.

Chere maman! Я пишу вам только записку, чтобы Вы были спокойны на мой счет. Я совершенно цел и невредим. Нахожусь на бивуаках в Арчине – с казаками, к которым я прикомандирован; здесь собран весь керченский отряд. Не пишите мне, потому что мы долго стоять не будем; я же буду по-прежнему по возможности аккуратно вас извещать. Что бы вы ни услыхали про Керчь или Еникале, будьте спокойны. Adieu. Saluez tout le monde[11].

18 мая 1855 г. Где? – caм не знаю.

Пока все благополучно, милый друг мой. Керчь сдана неприятелю – это правда; Еникале взят; но войска отступили внутрь полуострова, и я с своими донцами живу на бивуаках. Не беспокойтесь за мое здоровье; от простуды я предохранил себя, за седлом у меня ездит теплая шинель и большие сапоги на гуттаперче. А усталости я не чувствую никакой; скорее даже отдыхаю в этой свободе на чистом воздухе после гошпитальной жизни. В деньгах не нуждаюсь. Один артиллерийский майор, который хочет перевести меня в свою батарею (на том основании, что батарея тоже донская, но не разбивается на части, как полк, и медику удобнее состоять при ней и при полковом штабе); так этот майор, человек весьма любезный, услыхав от меня, что я намереваюсь просить Врангеля выдать мне рационные деньги вперед за месяц, так как я выехал из Керчи уже при вступлении неприятеля и не успел ничем запастись, предложил мне своих денег с тем, чтобы получить мои рационные по окончании месяца.

Действительно, я случайно встретил казака, который только что отвез товарища в еникальский гошпиталь уже тогда, когда первый неприятельский пароход вышел из-за мыса в Керченскую бухту; у казака была лишняя лошадь, и мы вместе присоединились кой-как к полку. Денщик мой с вещами тоже благополучно спасся. Мы каждый день встречаем керченских жителей, которых союзники выпускают свободно, и они рассказывают довольно согласно друг с другом про тамошние приключения. Говорят, турки и татары начали было кутить, но французский адмирал, не стесняясь, расстреливает и вешает их за всякие притеснения жителям. Англичане и французы вообще держат себя хорошо, входят даже в церковь, крестясь; только бы винный погреб им открывали. Прощайте, милый друг мой. Вот видите, что я хорошо сделал, позаботившись перейти в полк. Целую Вас нежно и прошу вашего благословения. Образок ваш с мощами и молитва, которую Вы велели мне носить, у меня на груди.

<без числа>

…О настоящем почти нечего больше сказать; жизнь однообразна довольно; проснулся в 5, в 6 часов утра напился чаю; до полудня пролежал в палатке, покурил, в полдень пообедал большею частью у полковника; а там опять то же до ужина. Поговорим лучше о будущем или о тех предприятиях, которые могут иметь на него влияние. Если не случится похода за границу или чего-нибудь подобного, могущего соблазнить, я полагаю осенью переправиться в московский военный гошпиталь с тем, чтобы попробовать поготовиться на доктора. Знаете, как вспомнишь, что уж скоро 25 лет, а все живешь в нужде и не можешь даже достичь до того, чтобы быть хоть одетым порядочно, так и станет немного досадно, вспомнишь, сколько неудач на литературном поприще пришлось перенести с видимым хладнокровием, сколько всяких дрязг и гадостей в прошедшем, так и захочется работать, чтобы поскорее достичь хоть до 1000 р.с. в год. В крымской моей жизни было много трудностей, много того, что зовут борьбой с обстоятельствами, но я не ошибся, предсказавши сам себе, что такая жизнь в глуши и посреди новой обстановки должна исцелить мою душу от прежней болезненности, от этого глубокого равнодушия ко всему, которое препятствовало мне жить в Москве, я благодарен Крыму до сих пор, хотя никогда в жизни я не был принужден отказывать себе во стольком, как в настоящую пору; оно и выходит на поверку, что человек, не лишенный ума и души, может переносить все, если только самолюбие его не оскорблено, уважение к себе не унижено зависимостью от пустых людей, и особенно если не видит около себя тех людей, которые слишком живо напоминают ему его недавние страдания.