Вы пишете, что не можете на меня сердиться, что я напрасно так думаю о Вас… Конечно, я и сам не хотел этого допускать, но поверьте, Вы как-то слишком спокойно-ласковы были во дни прощанья, а я так привык видеть во всем дурное что-либо для себя, что и радоваться твердо не смел Вашей maniere d'atre[5], которой я никогда так не был доволен. Так как я ошибся, то дай Бог, чтоб эта maniere d'atre встретила меня и по приезде в Россию; я часто вспоминаю темную ночку, в которую я выехал от Вас, и Ваше последнее слово: adieu mon cher! Bon voyage![6] без слез, без всяких сцен… Не думайте, что я говорю фразы (Вы знаете, как я боюсь их), но я говорю от всей души, Ваши слова эти, Ваш голос, когда Вы отворили окно, до сих пор в ушах, и не знаю почему, только мне становится очень грустно, когда я обо всем этом вспоминаю. Поверьте, это не прошлое время, где легонькое чувство вырастало в гиганта по милости воображенья; теперь на воображенье узда давным-давно, и я говорю это на всякий случай, чтобы Вы знали, есть ли у меня к Вам чувство или нет. Такие вещи, признаюсь, и говорить стало как-то трудно; да мне кажется, что, сказав, я доставлю Вам отраду!!! Прощайте, однако, милый друг мой, больше нет времени; надо почитать еще, да и на постель. Целую Вас и прошу Вашего благословения. К Тургеневу я больше не буду писать, кажется, пока не получу от него письма. Должно быть, первое чувство возбужденного интереса притупилось в нем. Целую Вас.
10 марта 1855 г. Еникале.
Вы отвечаете разом на 2 письма, мой дружок, а я в отмщение отвечу на три! Сегодня пришло письмо № 10 с 25 р. сер. от Анны Павловны, и крайне кстати, потому что я уже более полумесяца сидел без чаю, сахару и табаку (т. е. покупного, и должен был перебиваться займом с большой экономией). Теперь я хоть на месяц или полтора могу курить и класть сахар с роскошью и без arriere pensee[7]; итак: поблагодарим прежде всего небо, а потом тетушку. Не знаю, в каком из моих писем было написано, что здешняя моя жизнь, несмотря на свою скуку, все же лучше прежней. Вы радуетесь; но эта радость как будто бы сопровождается недоумением; Вы как будто не понимаете, в чем дело и какие перемены я в себе ощущаю. Зная, как Вас интересует все, что до меня касается, я объясню Вам правду. Хотите ее знать? Здешней жизнью я тоже недоволен, да и чем быть довольным, скажите? Пустыня и пустыня, без всякой поэзии, с обязанностями службы не по вкусу; с лишениями и отдалением от всех близких по душе, крови и привычке людей. Дела довольно много, и вдобавок дела, как я все более и более убеждаюсь, бесплодного, потому что я теперь не верю почти ни одной пилюле, ни одному порошку, которые я выписываю из казенной аптеки; лечить и не верить лекарству, не видать от него помощи и не иметь средств это поправить, согласитесь, недеревянному человеку невесело. Вот Вам удовольствия науки и службы здешней; общество я не только не стану бранить, но даже похвалю; смотритель, с которым я обедаю (живу я в особой комнате уже с месяц, т. е. имею в том же флигеле другое крыльцо), – человек положительно порядочный, с умом и образованием; молодой лекарь, который был прикомандирован к нам, все это время жил тоже с нами, очень милый, веселый и дельный молодой человек; остальные же хотя и дюжинные люди, но все-таки в массе бывают иногда занимательны. Но что до всего до этого; все они люди чуждые по сердцу; всего этого мало; все это хорошо на время. Значит, и общество нисколько не пленяет меня! Здоровье? для здоровья я по неимению средств и еще больше хорошей летней погоды не успел сам ничего сделать; но штука в том, что сделал климат уже довольно много, освободил мне грудь (иначе я не умею выразить своего физического ощущения) и вдобавок деятельный и воздержанный образ жизни много укрепил меня; я ехал не на радость, не на карьеру сюда, и если бы мне пришлось здесь прожить несколько лет, я бы, кажется, принял хлороформа; если Вы думаете, что я от души доволен настоящим, то я уже решусь Вам сказать противное; но я не хочу еще бранить его, решившись терпеть для будущего, для независимого образа жизни; я, пожалуй, и доволен им как средством. Для чего я пошел в военную службу? Мне тогда по известным Вам обстоятельствам хотелось перемены, это раз; 2-е, я знал, что перемена мест, лиц и отношений пробудит во мне многое, что уснуло от прежней жизни; я угадал, и все это сбылось, т. е. я стал деятельнее жить поневоле, по совести, а после и по привычке, 3-е, я хотел на год, не более, южного воздуха и добился его; и вижу от него пользу. Вот что заставило меня ехать; прибавьте к этому желание иметь независимое жалованье и не отягощать Вас при Вашем настоящем положении; и кроме всего – любопытство видеть войну, если можно, чего 2 раза в жизнь, пожалуй, не случится; да и не дай Бог; а один раз посмотреть недурно. Вот Вам все, что я думал тогда; думаю и теперь… Конец может быть неблагоприятен, как и во всем, война может долго продлиться, и я могу потерять через нее время и для пользы, и еще хуже, для жизни в кругу своих. Но к чему до такой степени чернить себе будущее; природа недаром дала нам способность надежды; без нее было бы плохо. Неужели Вы думаете, что мысль не видать Вас долго легка для меня? Дайте мне денег, выпросите мне отставку или отпуск, разве я со всех ног не полечу взглянуть на Вас, мой друг, и на Кудиново… на Москву и на всех родных? Конечно, случись так, я предпочел бы Вас перевезти сюда на год; и, сделавши все, что хочется, для своей физики, после вернуться на новую жизнь в Россию. Теперь же и здесь я могу заниматься своим делом, если хочу; служить в России, где все окружающие меня знают, надо с хорошим медицинским запасом, и, Бог знает, имел ли бы я его после 5-го курса больше, чем теперь. Но об этом довольно; Вы поняли меня, и недоразумений больше не будет; насчет же Вашего характера не думайте, ради Бога, ничего; он ни мало не был причиною моего отъезда; в последнее время я ни в чем не мог упрекнуть Вас, кроме нескольких жестких precedes относительно той девушки, на которой думал жениться; но это все было простительно; она осталась в моих глазах до сих пор тем же, чем была; а на Вас я и тогда за эти слова не сердился, зная, что любовь Ваша ко мне и, кроме того, ошибочные убеждения и незнание многих обстоятельств внушали их Вам. За это сердиться нельзя; несмотря на Ваши слова, Вы, может быть, помогли бы мне, если бы было чем, я знаю Вас и умею извинять от души минутный гнев любящего человека. За что же Вы нападаете на себя; нападайте только на одно безденежье, которое всех нас связывает по рукам. Вы еще пишете в последнем письме: «Vous esperez me retrouver corrigee; mais en quoi done mou Dieu! Vous ne dites pas?»[8] Разве Вы не поняли, что это была просто шутка, желание Вас позабавить немного. Вот и все, милый друг мой…
Сегодня был у нас генерал штаб-доктор Попов; остался доволен нашим гошпиталем и сказал мне, что я могу с разрешения главного лекаря вскрывать и анатомировать сколько хочу; я бы очень желал заняться судебной медициной; хотя я ее почти не знаю; но мне кажется, что, скорее всего, выберу ее (если случай поможет, т. е. деньгами) специальностью своей; к практической же медицине я все-таки остаюсь довольно хладнокровен. Теперь-то я еще больше убедился, какая разница любить и не любить свое ремесло; совсем не то и не те результаты… Я бы, не откладывая, начал заниматься судебной медициной в свободные часы; да надо и для науки средства; надобно купить книг, лекций, кой-какие химические препараты и инструменты. Надо ждать, пока «Лето на хуторе» принесет плоды. На всякий случай попросите Ротрофи сказать, какая цена «Судебной Медицины» Громова. Если после все это не выгорит, Вы смотрите, не смейте смеяться надо мной, я уж не буду виноват.
