— Вы живых людей не замечаете, — тише, достойней, философоничней продолжал Сергей Иванов. — Вы думаете себе кого-то, а живых людей для вас не существует. Вы не умеете их видеть. Ты видишь меня — и не видишь. А я вот тебя вижу.

— И что ты видишь?

— Ничего особенного.

— Ну и ладно. Ты проорался? Поехали домой.

Они ехали в Саратов опять девяткой. Вернее, возвращаясь из Москвы, поезд почему-то становится десятым. Цифра десять Сергею Иванову нравится гораздо меньше. Это вообще удивительно, думал он. У поездов в Москву — красивые номера, все нечетные (он нечетные числа любит больше) девятый, тринадцатый, семнадцатый, шестьдесят первый, сто первый. Обратно же идут усталые, скучные, пресные — четные…

Утром разговора не будет: поезд придет рано — проснуться, умыться, распрощаться. Значит — говорить надо сейчас.

Он пробовал слова. Начал с самых:

— Вот фиговина какая. Влюбился я, что ли? Я без тебя не смогу теперь.

— Сможешь, — сказала Лена.

— Конечно, смогу. Это я так, придуриваюсь. Может, созвонимся когда-нибудь?

— У меня нет телефона.

— А живешь где?

— В доме. Пять этажей, панельный, шесть подъездов.

— Я найду. Не веришь? Не так уж трудно. Не так уж много в Саратове панельных пятиэтажных домов. Ну сто. Ну двести. Найти проще простого: где тут девушка с кольцом в носу живет? За неделю найду.

— Зачем?

Сергей помолчал. А потом сказал фразу почти детскую:

— Тебе жалко, что ли?

Лена даже рассмеялась.

— Не хочешь играть со мной, будто я плохой какой-то, а я хороший! — Обрадованный, продолжил Сергей Иванов.

— Вот что, хороший…

— Что?

— Ничего.

Лена легла на свою полку.

И больше Сергей не говорил с ней и не видел ее лица, потому что она лежала лицом вниз, потом он заснул, а когда проснулся, люди уже выходили из вагона и проводница покрикивала на запоздавших…

Лены не было уже.

Сергей Иванов ехал домой на троллейбусе, стоял, прижатый толпой к стеклу, и думал: нет, хорошо. Антуфьев умер. Он был возле его дома. Встретил девушку, которую, кажется, полюбил. Найдет или нет, это дело сто сорок четвертое. Главное — другое. Даже и не любовь. А что-то такое, чему пока нет слов, но не хочется торопить их и искать в себе, пусть сами придут, пусть не сразу, пусть лет через десять — или даже никогда, главное знать, что они есть…

19 ноября 1996 г.

— И всё? — спросила девушка в телеграфном окошке, увидев на бланке одно только слово.

— «Всё» — и все, — ответил ей Крахоборов, потому что телеграмма состояла именно из этого слова. «Всё». И всё. Подпись «Иванов. Проездом.» — ничего не добавляла.

Девушка смотрела на Крахоборова, а он смотрел на нее. Крахоборов был красив. Лицо его было изящно и преступно. И девушка смотрела на него, а он смотрел на нее, глядя, как она смотрит на него.

— Странно, — сказала девушка.

— Я тоже так думаю, — согласился Крахоборов и отошел от окошка.

Все. За неделю он сделал все, что мог, в городе по имени Саратов, наружности которого не успел рассмотреть — и не испытывал этого желания. Ему здесь больше нечего делать. Завтра он будет в Москве. Дома.

Спускаясь по широкой лестнице большого здания главпочтамта, Крахоборов остановился у выхода — закурить.

В углу у двери сидел нищий. Рвань, грязь, вонь. В картузе — скомканная денежная бумажка и медяки.

— Плохо подают; отец?

— Такие как ты, плохо. Больно богатые.

— Я не больно богат, я богат небольно, — поиграл словами Крахоборов. И ему захотелось кинуть в картуз пятьдесят тысяч рублей денег. И он кинул бы, но нищий вдруг сказал:

— A у меня день рожденья седьня.

— И сколько тебе?

— Сорок три! — заулыбался нищий черными обломками зубов. Всякое сведение о своей личности для него всегда было смешно и удивительно как-то. Сорок три, в самом деле. Смех! Удивленье! В чем тут смех, в чем удивленье, он не знал, но смеялся и удивлялся — как смеялся, когда его спрашивали, моется ли он когда-нибудь, почему не работает, какие напитки предпочитает, где обитает в ночное время — и тому подобное. Он отвечал со смехом и удивлением. Давно уже.

— Не врешь?

— Сорок три! Ровно четвертого мая! — сердито сказал нищий. Он не любил, когда ему не верили, если он говорил правду. Если он он врал, а ему не верили, он тоже не любил, но сердился в таких случаях грозно, артистично. Сейчас же осерчал от души, поэтому даже как-то ненатурально. Но Крахоборов был знаток людей. Он поверил.

— Мне тоже сорок три!

— Ну и хорошо, — покладисто и равнодушно сказал нищий. К тому, что происходило с другими людьми, он относился без интереса — и даже как к чему-то лишнему, что мешало ему думать о себе. У него, например, болит гнойная пятка, две недели назад пронзенная ржавым гвоздем, вот он и думает о ней спокойно и обстоятельно, как и вчера, и позавчера, ожидая, когда собранных денег хватит на дешевое вино, — он выпьет, и гнойная пятка не будет так болеть, она будет болеть даже приятно, и можно уже подумать о том, что, вот, у него увечье, несчастье, а он сидит тут в холоде, в сырости, вместо в больнице на белых простынках лежать. Так-то к людям у нас относятся!.. После второй бутылки нищий начинал жалеть себя до слез, разувался, показывая болячку, но зато люди подавали меньше, не любя пьяных нищих и брезгуя смотреть на нарыв, стараясь пройти от него дальше, боком, а когда идут боком и дальше — какое уж тут подаванье?..

— Мне тоже сорок три, — сказал Крахоборов. — Правда, только летом исполнится. Почти ровесники мы.

Он посмотрел на часы. До вечера далеко. До завтра еще дальше.

— Вставай-ка, — сказал он нищему.

Нищий встал.

— Подошел бы в форме, — проворчал он. — А то оденется в штатскую — пойми его. Чего тебе с меня взять? Меня все знают, никто не трогает. Ты новый, что ль?

— Молчи, отец. Поедем отмечать твой день рождения. Взгляни вокруг. Весна, зелень, солнце, женщины, тебе всего сорок три, Вася.

— Юрий, — поправил нищий. — Как Гагарин. — Он жил понятиями детства.

— И фамилия — Гагарин?

— Фамилия в паспорте, — нищий полез за пазуху.

— Уволь, брат, — отгородился руками Крахоборов.

— Самощенко моя фамилия, — представился нищий, все держа руку в кармане и готовый подтвердить устное свое сообщение письменным документом.

— Ладно, Самощенко, ладно, Юрий. Стой тут.

Крахоборов поймал такси, посадил на переднее сиденье нищего Юрия (Юрий вяло упирался, будучи с утра, не похмелившись, слаб, таксист недовольно морщился и воротил нос), сам с усмешкой сел сзади, сказав таксисту:

— В гостиницу «Словакия».

— Зачем? — спросил Юрий.

— Я там живу. И там, в ресторане, отметим твой день рождения.

— Стой, — сказал Юрий таксисту. Тот, впрочем, пока и не трогался с места.

— Если богатый, дай сто тыщ или десять, или тыщу хоть, — сказал Юрий. — На хрена мне в ресторан? А?

— Поехали, — сказал Крахоборов.