Кто-то сказал, что знает почти в центре, в районе Тимирязевского парка, огромную пустую конюшню, надо только тихо через забор перелезть, а там не шуметь, большого огня не жечь — и все будет в порядке. Там сена полно, на этом сене, было дело, сто двадцать человек разместилось из одной только Пензы (сам рассказчик был пензяк).
Поехали. Шли лесопарковой местностью, наткнулись на забор, перелезли. Искали. Пензяк недоумевал и показывал обеими руками: вот тут была конюшня, точно помню! Но ничего не было, кроме полей Тимирязевской академии и густого старого леса.
Народ стал дробиться, расходиться, на чем свет стоит ругая бедного пензяка.
— Придется к тетке все-таки поехать, — сказал Иванов Лене.
— Ждет она меня. Она двоюродная. И не любят они друг друга с матерью. Это я так, на всякий случай. А ты-то, чего ты ко мне пристал? Ты так и будешь за мной шляться?
— Мне ночевать негде.
— Тогда езжай домой.
— Не хочу.
— А деньги есть у тебя?
— Есть немного.
— Тогда ночуем в лесу.
— А деньги при чем?
— Купим водки, напьемся, чтобы холодно не было — и заснем.
Сергею этот план понравился. Он сбегал и купил водки, хлеба, консервов, потом они углубились в парк, нашли самое укромное, по их мнению, место, Сергей натаскал сухой травы, веток, принялся строить шалаш. Лена стала помогать — и они увлеклись этим, и соорудили вполне сносное для ночлега укрытие.
— Еще бы дождь пошел, — мечтательно сказал Сергей.
И дождь пошел. Мелкий, крапчатый.
Лена достала из своего рюкзачка платок — тоже с черепушечками, как и на ней, разложили припасы и стали угощаться.
Сергей с водкой был осторожен, помня дневной свой конфуз.
Они молчали. Движения — хлеб порезать и подать, консервы открыть, подложить сена сухого под бок, поправить ветку, чтоб в глаза не лезла — заменили разговор, и были лучше разговора. Так просто и легко живут рядом только очень близкие люди. Или очень одинокие.
Вот дела, подумал Сергей Иванов, глядя из сумрака шалаша на дождь и мокрую траву, и дальнее поле сквозь деревья, вот дела, у меня любимейший человек умер, а я счастлив. И вовсе не потому, что рядом милая девушка, с которой мне приятно, вовсе не поэтому, просто — прекрасно это все. Он умер, его хоронили, песни его остались, а сейчас вот дождь, они водку пьют в шалаше, их двое, вокруг лес, а там поле, а там — огромный город. Прекрасно это все. Счастливо это все.
— Я люблю тебя, — сказала Лена.
Сергей вздрогнул и повернулся к ней.
Она держала в руках журнальный портрет Антуфьева. Черно-белая фотография. Только лицо.
— Я люблю тебя, — сказала Лена. — Я из-за тебя только жила. Я к тебе ехала сказать, что тебя люблю. Ты бы посмеялся — ты ведь нормальный человек. И я бы со спокойной совестью — под поезд. А ты взял и умер, идиот. Сволочь ты. Теперь куча девчонок себе вены повзрезают. Или тоже под поезд. Ты хочешь, чтобы и я в этой куче? Понял, что ты сделал? Жизнь у меня отнял, гад, а теперь и смерть отнял, гад. Я хочу быть с тобой, гад.
— Говорим как пишем, — с нарочитой усмешкой сказал Сергей Иванов.
— Ты, сопляк, не слушай. А если слушаешь — чтобы тут же забыл. Понял меня? Если ты мне хоть раз напомнишь… В одном городе живем, я тебя найду и… Изуродую дурака…
— Мне много не надо. И так урод.
— Не прибедняйся, мальчик. Ты красивый.
— Это в темноте.
Сергей знал особенность своего лица: в темноте, в сумерках оно действительно казалось привлекательным, ему не раз об этом говорили (удивляясь, наверно, контрасту), но при свете обычном почему-то правильные черты губ, носа и всего прочего складывались в физиономию вполне заурядную и обнаруживались, к тому же, недостатки кожи, и редкие ресницы, и неяркость серых глаз… Конечно, Лена видела все это и раньше, но, конечно, не замечала.
— Все равно холодно, — сказала Лена.
— В обнимку спать будем.
— Придется.
Они выпили еще и улеглись на охапку сена.
— Ты трясешься весь, — удивилась Лена. — Совсем замерз или нервы?
— Черт его знает.
— Выпей еще.
— Не возьмет. У меня уже бывало так.
— А ты попробуй.
Сергей Иванов сделал несколько больших глотков из горлышка, почти не чувствуя вкуса.
Лена прижалась к нему, гладила по плечу, будто успокаивала.
Тряска, наверное, была все-таки нервной — и вовсе не от близости девушки. Если Сергею Иванову случалось в течение дня выпить, протрезветь, а потом опять выпить, то вторая выпивка шла как вода, сколько ни старайся. Только дрожь почему-то.
Он унимал ее, сжимался, удерживая покой тела силой мышц — и мышцы через некоторое время даже болеть стали, вот-вот судорогой сведет.
— Молодец, — сказала Лена и прижалась губами к его губам. Губы ее были мокрые, соленые.
5
И ничего, что мои вены оскоминой свело.
Когда хочу, мне холодно, когда хочу — тепло.
Но где мне отыскать бы такого же, как я,
Чтоб понял я, какого мне надобно житья.
Когда Сергей Иванов проснулся, Лены не было в шалаше.
Он проснулся легко, ясно. Со странным ощущением определенности ближайшего будущего, хотя понятия не имел, что он будет в этом ближайшем будущем делать, но, может, чувство определенности из туманности перспективы и исходило? «Обманывают полудрема, полусумрак и влюбленность, а сон не врет, не врут любовь и мрак.»
Лены нет в шалаше. Что ж. Пошла умыться у ручья, умылась, засмотрелась в журчайшую воду сквозь собственный взгляд, сидит на бережку, думает.
Но в окрестностях не нашел он ни ручья, ни Лены.
Рюкзачка ее не было в шалаше, не было и вещей кроме футболки ее, которая ночью была подстелена под их головы.
Иванов побежал. Перелез через забор. Вдоль него проходила трамвайная линия. Побежал по линии. На остановке, представляющей собой два ржавых столба, накрытых железобетонной плитой, стояла Лена. А трамвай уж подходил. Она увидела Иванова. Он бежал с трамваем наперегонки, потому что знал, что она ждать его не будет. Трамвай обогнал его. Никто не вышел, только Лена вошла. Он не успевает. Но трамвай стоял и ждал.
Сергей Иванов вскочил в заднюю дверь.
Долго переводил дыхание.
Прошел, сел рядом с Леной, которая спокойно сидела, глядя в окно.
— Привет, — сказал он.
— Привет.
— Можно по-человечески?
— А что не по-человечески?
— Сказала бы, что у тебя дела, что я тебе мешаю.
— Никаких дел у меня нет. И ты мне не мешаешь.
— Чего ж сбегать тогда?
Лена искренне удивилась.
— А кто сбегал? Я проснулась — и пошла себе дальше. Вот и все. Сергею Иванову хотелось еще кое-что спросить, но он промолчал.
И опять знакомые места: Проспект Мира, потом троллейбусом, дом Антуфьева.
В подъезд так просто не попадешь: кодовый замок, домофон.
Лена набрала комбинацию цифр. Женский голос:
— Слушаю.
— Это Галина?
— Слушаю!
— Галина, это вы?
— Кто говорит?
— Лена. Знакомая Андрея. У меня есть его вещь и я хочу…
— Оставьте себе. И оставьте меня в покое. Вам нечего делать? Я вот сейчас милиционера вызову, чтобы дубинкой вас разгонял всех.
И домофон отключился.
— А что за вещь? — спросил Иванов.
Лена посмотрела на него и не ответила.
— Ненавижу, — сказал Сергей Иванов. — Каждый из себя корчит черт знает что! Как будто знает черт знает что! Под кого работаете? Под этих кумиров ваших, которые из себя тоже изображают черт знает что? Каждый пророк! Начхать на этих пророков! И на Антуфьева вашего! Жаль, помер, не успел я ему сказать! Я бы все сказал ему, что я про него думаю! Он хитрец! Он как маленьких вас всех! Заманивает, заманивает, а потом — щелчок по лбу! Идиоты!
Лена слушала его так, как на уроке слушают уныло долдонящую учительницу, осенью, в сентябре, когда тепло еще за окном, лето еще, в сущности, и странно после летней жизни слышать школьные, чуждые теплой летней душе слова…
