Официант в ресторане давно работал официантом и был спокоен.

— Слушаю, — сказал он, одинаково глядя и на гармоничного здесь Крахоборова и на дикого здесь нищего. А верней — меж ними, в пространство.

— Шампанское, коньяк армянский — хороший армянский, старый армянский, советский, у вас есть, я знаю, фрукты, зелень, сыр, тонкий черный хлеб, мягкое, но свежее масло, свежее масло, слышите меня?

— Слышу.

— Ну, ему мяса с картошкой — побольше. Мне… плоховато у вас готовят, однако…

— Как умеют.

— Мне осетрины, что ль, заливной, только не позавчерашнюю чтобы и… а давай тоже мяса, но хорошего давай, и картошку давай горочкой, желтенькую, пюре…

— И селедки, — произнес вдруг Юрий.

— И селедки, — согласился Крахоборов.

Оба с нетерпением ждали заказа. Крахоборову уже стало скучно, Юрий же вдруг почуял свою вонь и увидел свою рвань. Ему хотелось побыстрей пожрать и выпить на деньги этого психа — и смыться.

«А не фокус ли тут? — вдруг осенило Юрия. — Ага! Ага! Много он слышал, а такого нет — но догадался, не подвел жизненный опыт, не подвел природный ум! Все очень просто. Человек одевается в единственный свой приличный костюм. Подбирает нищего и ведет в ресторан. Пьют, жрут. Официант уверен, что платить будет красавчик в костюме. А тот удалится в сортир — и нет его. Официант же, естественно, со злобой и с товарищами бьет нищего и сдает в милицию».

— Е-два, е-четыре! — ехидно сказал Юрий. — Сицилианская защита! Эта комбинация нам известна. Двое кушают, потом один уходит, а второй грустит. Счастливо оставаться. Я грустить не люблю.

И приподнялся.

— Дурак, — сказал Крахоборов, мигом проникнувший в мысли Юрия. И вынул бумажник, и показал деньги.

Юрий успокоился.

Ели молча. От шампанского Юрий отказался, коньяку выпил четыре маленьких рюмочки, закусил слегка — чтоб не подавить хмель. Закурил было вонючую свою «Приму», но Крахоборов вынул у него ее изо рта, растоптал пальцами брезгливо в пепельнице, дал Юрию пачку сигарет приличных.

— Не курю такие, — сказал Юрий. — Пойду тогда на свежий воздух, если тебе не нравится.

План его был прост: выйти — и быстренько обратно, на главпочтамт, в насиженное место. Он любил распорядок. Вот он выпил, поправился, теперь хочет до обеда сидеть, собирая на еще выпивку, потом пойдет в свою комнатку, что рядом, на улице Чапаева, в старом доме, поспит там, потом — опять на свое место, соберет опять на выпивку, выпьет еще и еще, к вечеру, размягченный и расслабленный, отработав, побредет домой, потому что ложится он рано, часов в восемь, и спит беспробудно до позднего утра, он любит спать и считает сон главным условием здоровья: ведь если бы не ежедневные пятнадцать-четырнадцать часов сна при ежедневном питье, то давно бы он загнулся.

— Кури, не хуже твоих. Что, отвык от цивилизации? К себе в угол хочется? — спросил Крахоборов.

Юрий, ладно, закурил — и свободно ответил:

— Может, и хочется. Тебе-то что?

— Мне-то?

Крахоборов задумался. Засмотрелся на Юрия, а тот, прекрасно понимая, что для внимательного взгляда его фигура ничего привлекательного представлять не может, тем не менее, откровенно показывал себя: развалился, откинулся, ногу даже на ногу задрал, отчего встопорщилась лишенная пуговиц ширинка.

— Ох и страшен ты, брат! — сказал, налюбовавшись, Крахоборов.

— Уж какой есть, — улыбнулся Юрий.

— Ты мой брат, — сказал вдруг Крахоборов. — Мы потерялись, а теперь нашлись.

Юрий поперхнулся дымом.

— Ты мне не надо! У меня братьев не было! И сестер тоже! И отца!

— И матери! — добавил Крахоборов.

— Мать была, не надо мне! — Юрий от волнения позволил себе еще рюмку коньяка. — Была, но померла от…

— Это неважно, — перебил его Крахоборов. — Была ли, не была ли, главное — я твой брат, и мы нашли друг друга. Ты мой старший брат. Я обязан тебя уважать. Я обязан отплатить тебе за то, что ты защищал меня, маленького, от хулиганов.

Юрий озирался, ему почему-то стало холодно и страшно.

— Ты выпей, — сказал ему Крахоборов. — За встречу, брат!

Юрий выпил, исподлобья глянул в лицо Крахоборова и не увидел никаких чувств, а только голую мысль, которая сама с собой играла. Его пугало это.

— Ну, я пойду, братан, — попросился он. — Ты у нас вон какой стал, а я… У тебя своя дорога, у меня своя…

— Я тебя теперь не брошу! Ты что? Нашлись — и теперь потеряемся опять? Ни в коем случае! Пошли!

Он повел Юрия в номер. По пути заглянул к горничной, что-то сказал ей, кивая на Юрия (та внимательно его осмотрела), дал ей денег. Она заторопилась: «конечно, конечно!» — и поспешила куда-то.

В номере Крахоборов приказал Юрию раздеваться и лезть под душ.

— Я щас милицию вызову, — сказал Юрий с тоскою.

— Сам вызову, — ответил Крахоборов. — Зачем ты в мой номер залез?

— Никто не залезал… Люкс, что ли? — тянул время Юрий. — Две комнаты. А ты — один. Зачем две комнаты?

— В одной я, видишь ли, сплю, — терпеливо, как брату, объяснил Крахоборов, — а в этой посетителей принимаю, гостей. Она так и называется — гостиная. Давай — в душ, в душ! Смывай вековую грязь, братец!

Нет, Юрий вообще-то мылся — но как люди, по субботам, в бане, что на улице Астраханской, — где райвытрезвитель находится. Он к этому готовился неделю, в субботу с утра пил совсем мало, щеткой чистил верхнюю одежду, а в самой бане куском хозяйственного мыла в укромном уголке в тазике стирал единственные свои носки и трусы, которые насухо отжимал, чтобы не совсем уж мокрыми на теле были. Зимой из-за этого приходилось высиживать после бани, ждать, пока все подсохнет, а то и простудиться ведь недолго. Но — главное — мылся он один, сам по себе, никем в бане не знаемый, потому что друзей и знакомых он давно добровольно лишился, новых не заводил, с сожителями коммунальной своей квартиры тоже не общался, он мылся, не нарушая уединенности своего существования, а тут, хоть и за дверью ванной — но словно под наблюдением, да к тому же еще не по своей воле…

Он закрылся, вместо душа — опять-таки чтобы потянуть время — стал напускать воду. Льется, наливается, колышется, зеленоватая…

На стеклянной полке шампуни всякие, мыло разных сортов.

Он чувствовал, что влопался в какую-то историю. Ему было нехорошо. Может, разыграть сердечный приступ? — как разыгрывал в лихие времена, когда менты хватали его на всех углах за тунеядство и нищенство. Сейчас тунеядствуй и нищенствуй сколько хочешь, слава Богу… Но нет — как менты не верили его крикам боли и страданья, так не поверит и этот твердый парень…

Юрий вздохнул, разделся — и полез в ванну.

Через несколько часов Юрий сидел в новехоньком тренировочном костюме, который ему был великоват, — в костюме неприлично ярком, по его мнению, с желтыми и красными полосами. На мягком диване возвышалась стопка рубашек, носков и прочего белья, на кресле лежали друг на друге два костюма — светлый и черный (все это ему пришлось примерить, потея так, что хоть заново мойся), на ногах у Юрия были кроссовки, а возле ног еще и туфли — кожаные, красивые, собаки, жаль только — не лакированные.

Мало того, недавно являлась девица в голубом фартучке и подстригла его — и опять Юрий потел, поскольку по случаю теплого дня под кофточкой у этой блондинки не было того, что у женщин на этом месте быть должно. Этого самого… Бюстгальтера, в общем. (Юрий это слово с детства считал неприличным, еще с тех пор, когда кричали друзья его: «А Машка бусгалтер носит, бусгалтер носит!» — кричали, дразня и задразнивая девочку из их двора, а он жалел ее, но вступиться не смел…)

— Понравилась она тебе? — спросил Крахоборов, когда парикмахерша вышла в ванную комнату помыть-почистить инструменты.