— Привет, — сказал Сергей.
— Выпьешь? — Сергею протянули бутылку. Водка. Самая простая, самая дешёвая водка. Эти ребята понимают стиль Антуфьева. Надо уважить их. Сергей взял водку и другую бутылку, с какой-то шипучкой — запивать. Отхлебнул поочередно из обеих бутылок, передал Лене. Она тоже сделала по глотку, вернула бутылки.
— Откуда? — спросил длинный парень с длинными волосами и длинным носом.
— Из Саратова.
— А мы из Тамбова. А этот вот из Пензы. А эта вообще с Чукотки, — он указал на девушку монголоидного типа, которая сидела на лавке, покачивалась и что-то бормотала сквозь зубы.
— Сам ты с Чукотки! — сказала она. — Из Калмыкии я.
— В Калмыкии тоже чукчи есть? — удивился длинный.
— Ты смеешься? — Поднялась башкирская девушка. — Ты смеешься? Сейчас ты заплачешь!
Она стукнула длинного кулаком в грудь и упала на скамейку, оказавшись довольно-таки крепко выпившей.
— Ладно, — сказал человек лет восемнадцати, смотревший на все так задумчиво и так строго, что возникало невольно уважение к его взгляду. — Ладно, поехали.
Все ободрились, не спрашивая, куда надо ехать — и пустили по кругу бутылки с водкой и газировкой: прощаясь навсегда с домом Андрея Антуфьева, глядя на который никто бы никогда не сказал, что этот дом может быть домом Антуфьева. Так подумал Сергей Иванов — и именно в этот момент из подъезда вышла старуха в ватнике и цветастом платке, совсем деревенская, — и так вышла, как выходят хозяйки за порог своей избы отогнать гусей.
— Чего стоите? — закричала она. — С утра покоя нет. Наплюют, наблюют, окурков нашвыряют, подъезд обмочут весь, паразиты!
— Найдите хоть один окурок, — сказали ей негромко. — Хоть один плевок. А если кто в подъезде… Мы его сами убьем.
— Ну, тогда и нечего тут стоять! Сто раз вам сказано, увезли его, схоронили его, нету тут его!
— Давно пора, — вышел из подъезда юный мужчина лет двадцати пяти — почти ровесник собравшихся, но совсем из другого поколения и из другого мира — и ощущал он себя старше и годами, и всем прочим. Он вышел — как плохой актер в плохом спектакле, плохо играя самого себя, хотя все, что он делал, ему принадлежало неотъемлемо и другим быть не могло. Есть просто люди, которые и в естественности своей неестественны. «А у жлобов примет на самом деле нет. Бог метит шельму, оставляя без примет,» — сказал Антуфьев.
— В каком смысле — давно пора? — спросила его калмыцкая девушка, встав с лавки, сосредоточенно прищуриваясь и стараясь не покачиваться. — Кому пора? Куда пора?
— И этому вашему (не снизошел он назвать имя) пора было загнуться, и вам пора.
— А тебе не пора? — спросила калмыцкая девушка, склонив голову, надвигаясь на юного мужчину, теребя пальцами горло, будто оно вдруг заболело у нее. — Тебе не пора?
Юный мужчина испугался и быстро пошел к своей машине, быстро сел в нее.
— Кирпич дайте! Камень! — кричала калмычка, но не успела, уехал юный мужчина, фыркнув всем под нос бензиновым перегаром.
Что ж, поехали и мы.
3
А встречный торопится, скорый вполне,
И я завидую ему, а он завидует мне.
И, говорят, кто-то знает правильный маршрут.
Но он всегда где-то там, а я всегда где-то тут.
Они поехали к «Горбушке».
Там, в парке, бродили, стояли кучками, валялись на траве люди и словно чего-то ждали. Девочка в рваных джинсах, растрепанная, стояла, прислонившись спиной к дереву, царапая его ногтями, и плакала, возле нее молча, понурившись, стоял одинокий друг ее.
Активный длинноносый парень отлучился ненадолго — и вскоре разъяснил: концерты, естественно, отменяются, потому что «Другое дерево» без Антуфьева — это совсем другое дерево (он сделал паузу, ожидая реакции на шутку, которую наверняка только что у кого-то слямзил — но не дождался), но билеты — пока никто не сдает — и не сдадут, само собой, оставят на память, однако, ходят слухи, что они не только в качестве сувенира могут пригодиться: музыканты, друзья Антуфьева (он назвал имена известнейшие), собираются все три вечера заполнить собою — и так гибель Антуфьева отметят. Отметят, сказал длинноносый, потому что в его куцей жизни все события именно — отмечались. Праздновались. Положим, и Сергея Иванова жизнь не многолетнее, зато протяженней опытом души, и уж он-то поискал бы слою вернее.
Но — не в словах суть, хотя, в чем же, если не в них?
Сергей Иванов все посматривал на Лену. Она без особого интереса выслушала информацию длинноносого, с усталой скукой какой-то озиралась. Она выглядела посторонней здесь, случайной — несмотря на «хайратник» свой и кольцо в ноздре. К ним подошел кто-то, начал рассказывать о подробностях гибели Антуфьева, выдвигая, как водится в таких случаях, предположения и версии, в том числе и версию убийства. Сергей Иванов начал слушать почти с жадностью, но в это время Лена не спеша побрела прочь, и он пошел за ней.
— Идиоты, — сказала Лена, а потом нехорошо выругалась.
— Да, — сказал Сергей. — Как-то противно здесь. Вокруг смерти массовку устраивают.
Ему понравились свои слова, он заглянул в лицо Лены.
— Молодец, молодец, — сказала она. — Умный. Куда ты, собственно, прешься, умный?
— Собственно, за тобой.
— Домой, в родной Саратов?
— А ты в Саратов?
— Первым попавшимся поездом. Погано здесь. Ненавижу Москву.
— Ну, домой так домой.
— А ты его жену видел?
— Чью?
— Антуфьева.
— Нет. Фотографий нигде не было. И интервью она не дает.
— Опять метро. Но не к Павелецкой, а совсем в другую сторону.
— Киевская. Вокзал.
— Тетка у меня в Переделкине живет. Мать просила привет передать, — сказала Лена. — Тургеневская улица, дом семнадцать.
— Если не против, я провожу. Делать все равно нечего.
— Как хочешь.
— В Переделкине, я слышал, писатели живут.
— Тетка не писательница, нормальный человек.
— Уже легче.
Поехали на электричке в Переделкино искать тетку Лены — не писательницу.
Приехали: безлюдье, пустые совсем улицы.
Топтались, озираясь, наконец женщина появилась с тележкой-сумкой, спросили у нее, где улица Тургенева, та призадумалась, потом сказала, что это вроде надо пойти по этой вот улице прямо, а потом свернуть, а там спросите, там скажут.
Пошли по указанной улице, свернули, но спросить не у кого было — та же пустота. Решили двигаться наугад — до первого живого человека.
В конце одной из улиц увидели дым, пошли на дым.
Под деревьями, напротив строящегося большого дома, сидели мужчины, кругом возле костра, сказка про двенадцать месяцев. Они пили вино, а на водопроводной трубе, как на вертеле, над костром жарилась целая свиная туша.
— Не знаете, где тут улица Тургенева? — спросил Сергей.
Ответил человек с умными глазами, черными, иноземными — как и у всех остальных. Но ответил не прямо. Он ответил так. Он повернулся к одному своему товарищу и спросил его:
— Рохад, ты не знаешь, где улица Тургенева?
— Нет, — сказал Рохад.
Тогда человек повернулся к другому и спросил его не спеша:
— Геран, — ты не знаешь, где улица Тургенева?
— Нет, сказал Геран.
— Вот видишь! — удивленно воскликнул человек. — Даже они не знают!
Все сдержанно рассмеялись — чему-то своему, что они знали про Рохада и Герана. Рассмеялись и Рохад с Гераном, потому что мужчины должны уметь смеяться доброй шутке над собой, понимая ее отличие от обиды и оскорбления.
— Зачем вам улица Тургенева? — спросил умный человек. — Садитесь с нами. Вино пьем, мясо будет. Угощайтесь!
— Спасибо, — сказал Сергей.
Это слово было понято как согласие. Повинуясь знаку своего главного, Рохад и Геран поднесли Сергею и Лене по стакану вина. Они налили его из больших бутылей. Наверное, это было самодельное вино, вино их родины. На просвет — розовое, чистое.
