«Раз в неделю! Или чаще! Вас беспокоит! Неприятное ощущение! В верхней части живота! Под ложечкой!»

«Вопрос номер триста пятьдесят один!»

«Временами! Вам бывало приятно! Если вам причинял! Страдание! Дорогой вам человек!»

«Триста восемь!»

«Часто у вас звенит или шумит в ушах!»

«Триста тридцать два!»

«Если бы вы…»

«Достаточно! Сто девяносто два!»

«У вас были…»

«Достаточно! Двести восемнадцать!»

«Большинство людей…»

«Достаточно! Отлично! Годен!»

… Давно ж рассвело, и пели уже птицы — давно, но без меня, я не слышал их.

Очнулся, услышал, подошел к окну.

И отчего-то больно стало, грустно, тяжело до слез. Вот, наверно, тот случай из анкеты, когда перестаешь понимать, что творится вокруг, но понимаешь одно: тяжко, милые, ах, как тяжко, — почему?! За что?! Я не о себе только, я обо всех… Впрочем, что мне все! Со всеми все в порядке, они остались такими же. Я же, скромный кроссвордист…

Но есть другое слово, только сейчас оно пришло мне в голову, хотя я уже упоминал Набокова, называвшего кроссворды крестословицами. Крестослов — вот это слово, мое слово! Мне б знать его раньше, тогда, возможно, совсем иначе смотрел бы я на себя и свои занятия. Крестослов! — распятый на перекрестьях слов — а теперь и событий. Слово — Крест. Но и Крест — Слово?

И совсем по-другому смотрю я на то, что рассказано мной о самом себе, и, несмотря на простоту, чудится мне какая-то тайнопись. Будто даже и не я писал. Чудится мне зашифровка какая-то невольная, щемит ощущение близкой разгадки — но не могу разгадать, хоть и изложено все открытым текстом (выражение, пришедшее в быт из шпионско-разведывательной деятельности). Легко астрологам улавливать и фиксировать закономерности в расположении звезд и планет, но каково тому, кто эти звезды и планеты — представим — сам расположил?

Метеориты звуков и букв, планеты и звезды слов.

ВЫ БОИТЕСЬ СОЙТИ С УМА.

Я вспомнил про шампанское в холодильнике. Открыл, выпил прямо из горлышка. И захмелел тут же, и потянуло в сон, и я заснул — на кухне, за столом, уронив голову на руки.

Я спал долго, но Виталий еще дольше — до одиннадцати.

— Ну, что делать будем? — спросил я.

— Не знаю.

— Есть хочешь?

— Нет. Пить хочу.

— Чай только что вскипел.

— Я чай не пью.

— Ладно, найдем что-нибудь другое.

В холодильнике был картонный ящик с баночным пивом, было несколько бутылок вина, из безалкогольных напитков — только молоко. Но и от молока Виталий отказался.

— Ну, брат, тогда не знаю. Если человек очень хочет пить, он открывает обычный кран и пьет обычную воду.

— Ну и пей. А я тогда пива выпью, если сока нет.

— Нет уж, пива ты не выпьешь. А за соком давай сходим в магазин. Где тут у вас магазин?

— В нашем доме с обратной стороны. Только я не пойду, я не проснулся еще.

— Ты, брат, капризен и ты лентяй, — сказал я, чувствуя воспитательскую ответственность за ребенка. — Ну-ка, под душ — и вперед!

— Кто вперед, того кошка обдерет, — ответил Виталий, зевнул и брякнулся на постель, стал потягиваться и выкрикивать какие-то бессмысленные детские слова, у меня у самого так бывало, я помню: по утрам распирала радость жить, и я любил напевать, надоедая всем, что-нибудь невразумительное. На разные лады я мог, например, в маршевом ритме скандировать:

Я отправился за соком. Купил — чтоб у прихотливого Виталия был выбор — виноградный, апельсиновый и персиковый.

На выходе столкнулся с замызганным пьяницей. Он был грязен, взлохмачен, небрит — и странно было видеть, что он при этом мой ровесник. А может, и моложе. Впрочем, все пьяницы мне кажутся пожилыми людьми.

— Слушай! — обратился он ко мне. — Дело срочной важности! Отойдем-ка!

Мы отошли.

— Выручи! Понимаешь, дома не ночевал, жена убьет! С жилья прогонит, пропаду! Давай так: я был на шабашке, на калыме, я тебе дачу строил, ты богатый будто бы. Ночью работали при искусственном освещении электричества, и вот теперь ты меня привез. Пойдем к жене, подтвердишь, а?

— Мне нетрудно. Но посудите сами: если вы были на калыме, как вы выражаетесь, то где деньги, — хотя бы аванс?

— В нутро смотришь, — с горечью сказал пьяница. — Но деньги она мне простит, она мне ночь не простит. Она ревнивая, как собака. Хотя аванс — это ты говоришь очень правильно. Мне б тысяч десять.

Почему не выручить человека, если для меня это не составит особенного труда? Десять тысяч — не последние и не чрезмерные деньги для меня. И я дал ему десятку.

— Ну! Ну!.. — только и мог вымолвить пьяница. — Как тебя зовут?

— Антон.

— А меня Сергей. Антон, ты человек! Ты звучишь гордо. И плохо пахнешь.

— В самом деле?

— Нет. Это логическое завершение. Сказал первое слово, говори последнее, — вдруг начал философствовать пьяница. — Эх, похмелье — штука тонкая! Ладно, пойдем к жене. Засвидетельствуешь. Тут рядом.

Мы дошли до соседнего дома, вошли подъезд, — и он начал спускаться в подвал.

— Там что, квартиры есть? — удивился я.

Сергей засмеялся.

— Квартир нет, но люди живут. Надо же им где-то жить?

— Конечно…

Он достал из кармана куртки, похожей на строительную робу, фонарь с длинной ручкой, стал светить перед собой.

Мы шли довольно долго, плутая меж подвальными перегородками, огибая трубы и горы мусора, неизвестно как сюда попавшего.

— Прибыли! — сказал Сергей.

И, как гостеприимный хозяин, пропустил меня вперед. Я увидел закуток, не похожий на жилье, скорее это было место выпивок таких же, как Сергей, пьяниц: стояло несколько ящиков, один был застелен рваной газетой и на нем валялся стакан. В углу — куча тряпья.

— Нравится? — спросил сзади голос, вдруг утративший похмельную натужность и охриплость.

Я оглянулся и зажмурился от света, ударившего в лицо. Сергей убрал свет, направил фонарь сбоку на себя. Молодое улыбающееся лицо. Гладко выбрит, аккуратно причесан. Тот, кого я назвал Дорианом Греем.

И так крепко назвал, что и сейчас не удержался, воскликнул:

— Грей?!

— Не понял. Кто Грей, где? Какой Грей?

— Это я вас так мысленно назвал. Ну, знаете, бывает: видишь человека, и он сразу кого-то напоминает. Кого-то из людей или даже из литературных, например, персонажей. Вы мне напомнили Дориана Грея. Есть такой писатель — Оскар Уайльд, а у него…

— Милый, не надо, у меня университетское образование. Не брата ли интеллигента имею честь лицезреть в вашем, простите за тавтологию, лице?

— Интеллигент ли я, не мне судить. Образование не высшее: культпросветучилище. Но багаж знаний, я полагаю, не меньше университетского.

— Это приятно. Значит, я напомнил вам Дориана Грея? Потому что красив и утончен, так надо полагать?

— Не знаю. Возможно.

— Что ж. Странно, почему никто не додумался меня раньше так назвать. Мне будет приятно, если вы и вслух будете звать меня Дорианом Греем.

— А ваше настоящее имя?

— Я сказал же: Сергей. Это мое настоящее имя, которое я, кстати сказать, с детства не люблю. Уверен, что нелюбовь к своему имени решающим образом повлияла на мою жизнь. Уже пятилетним ребенком я плакал и просил родителей изменить мне имя. Я не любил, когда другие мальчики называли меня «Серый», не любил родительское ласковое «Сереженька». Но мои родители слишком были повязаны своими комплексами. Как это — поменять имя? — а что подумают соседи и знакомые, и сослуживцы? Ведь это надо как-то объяснять! Они не умели — и не умеют жить так, чтобы поступать в каждом случае по своему усмотрению, не затрудняясь тем, чтобы что-то кому-то объяснять или, упаси Бог, оправдываться. Но — к делу, Антон… —?