С чего, однако, я так расфантазировался? И ресторан «Лолита» выдумал, и пляшущие нимфетки тут же услужливо прошлись кордебалетом в воображении ума…

Эпизод последний — вот он меня мог бы напугать, но…

Это месяца три назад было. Для меня — давно, ибо я вообще всегда жил насыщенно и с другой скоростью, чем многие люди, несмотря на внешнюю размеренность, а уж последние недели, дни, — они вообще кажутся годами и месяцами, так много в них всего.

Опять-таки: Надежда на смене, я возвращаюсь с прогулки замерзший и с желанием принять горячую ванну. Но в ванной — Настя. Я постучал и спросил, скоро ли она выйдет. Настя не ответила. Что ж, не впервой.

Я негромко включил телевизор и одновременно начал что-то читать — по своей привычке лежа на постели. И задремал.

Дремал я сладко и довольно долго, как это иногда случается в предвечерье. Часа два.

Очнулся, взглянул на часы, подосадовал на себя: теперь не ляжешь вовремя, значит, и завтра проснешься позже — и несколько дней потребуется, чтобы вернуться в прежнюю колею.

Побрел в ванную комнату.

Дверь закрыта.

— Ты уснула там, что ли? — постучал я в дверь.

Ответа не было.

Неизвестно откуда (то есть как это неизвестно: фильмы, книги, газеты, устные рассказы с круглыми глазами рассказывающих и их странным удовольствием рассказывать об этом) — тут же возникла в уме картина: плавающее в кровавой воде тело с перерезанными венами. Но я не успел испугаться. В стотысячную долю секунды, пока картинка эта транслировалась из одного участка мозга в другой, тот, который заведует страхом, я физическим действием прервал связь — рванул дверь на себя. Задвижка — обычный оконный шпингалет — оторвалась, дверь распахнулась.

Настя лежала под взбитой мыльной пеной, видна была только голова.

Глаза ее были распухшими и красными. Но, похоже, она уже отплакалась, медленно водила руками по белым комьям пены; на меня даже и не взглянула, словно я и не выламывал дверь.

— Ну? — сказал я голосом не дяди, но сварливого соседа по коммунальной квартире — будто не замечая ее состояния. — И долго будем прохлаждаться здеся? Людям мыться тоже надо. Будьте столь неизбежны, мадам Анастасия Владимировна, освободить ванное помещение.

— Странно, — тихо сказала Настя. — Отца у меня нет, а отчество есть. Странно. Мне нравится, как у англичан, французов, американцев, у многих вообще. Никаких отчеств. Имя и фамилия. Зачем мне отчество? Зачем отчество тем людям, которые ненавидят своих отцов? Нет, хорошо, что у меня нет отца. Я бы его ненавидела. А был бы ты отцом, я бы тебя ненавидела.

— За что? — искренне удивился я.

— Слишком ты бодрый всегда, слишком веселый. Все у тебя просто: составляешь свои кроссворды — и ни с какого бока тебя не печет.

— Ты не права, — обиделся и даже оскорбился я. — Ты не можешь проникнуть мне в душу и понять, печет меня что-то или нет.

Не я один таков. Ты можешь увидеть человека, который скромно сидит за столом и что-то там тихо царапает. А это, возможно, какой-нибудь Шекспир и пишет он: «Быть иль не быть, вот в чем вопрос!» Понимаешь меня?

— Ты всегда прав. За это я тебя и ненавидела бы. Нет, хорошо, что ты не мой отец. Быть иль не быть — это ты в самое то попал. Тебе быть уже не обязательно — ты есть и всем доволен.

— Далеко не всем, просто…

— Кто учил меня, что перебивать других неприлично?

— Извини…

— А я вот поняла, кем я буду. Взяла вот так сразу — и поняла. Я буду самкой, сукой, я сопьюсь и заболею СПИДом. Это в лучшем случае. А в худшем — влюблюсь и выйду замуж по любви, а через год мы с мужем начнем тихо убивать друг друга словами и мелкими делами. Я буду стирать его вонючие рубашки и трусы — и захочу его отравить. Я уйду от него, найду другого. Он будет богатый, и у меня будет домработница. Он привезет меня на какой-нибудь деловой ужин, там со мной будет танцевать высокий брюнет, обнимая за талию и потихоньку подбираясь к груди, а после этого мой муж дома напьется и изрежет мне лицо, чтобы обезобразить. Я захочу посадить его в тюрьму и меня убьют нанятые мужем люди.

— Ты закончила?

— Нет еще. Но ты говори, говори. Я успею.

— А если так? — сказал я. — Ты поступаешь в педагогический институт и становишься учительницей. Ты хочешь отбыть в школе два-три года, а потом найти более подходящую работу. Но совершенно неожиданно ты вдруг начинаешь замечать, что тебе нравится работать в школе, особенно в старших классах. Ты начинаешь вести факультатив, устраивать школьные литературные вечера, ты ловишь себя на том, что всякое замечание тому классу, который ты ведешь в качестве классного руководителя, задевает тебя, а всякая похвала делает тебя счастливой. Это только пример наугад, один из вариантов. Суть же в том, что мы не так хорошо знаем себя, чтобы прогнозировать будущее.

— Я себя — знаю, — отрезала Настя. — Я уже сука и стерва. Я отбила у Лерки парня. Он мне абсолютно не нужен. Мне просто захотелось убедиться, стерва я или нет. Мысленно в этом не убедишься, так или нет? И я отбила. Главное, чем взяла, это же смех? Бутылка портвейна и постель, вот и все. Я сделала его мужчиной — и он теперь от меня без ума, на коленках готов ползать. Я ему сказала, что если проболтается, я ему рожу кислотой оболью. А он свой рожей дорожит, он меня боится. Он скоро меня ненавидеть начнет. Пускай, он мне не нужен. Так что, дядя Антон Петрович, я себя знаю. До самого далекого будущего, до смерти, потому что горбатого могила исправит.

— Это кто же у нас горбатый?

— Это я у нас горбатый. Мне много чего хочется. А характер такой: чего хочется — сделаю. Я не в вас пошла. Вам тоже много чего хочется, но вы себе никогда не позволите.

— То, чего мне хочется, я позволяю себе. Просто приходит возраст, Настя, когда понимаешь, что дело не в количестве желаний. Дело в гармонии души. «На свете счастья нет, но есть покой и воля», лучше Пушкина не скажешь. У меня есть покой — и воля.

— Чья воля?

— Собственная.

— Врете. Вот перед вами красивая стройная девушка. То, что она племянница, дело десятое. Почитайте газетку «СПИД-инфо», куда вы тоже кроссворды даете, или газету «Двое», или «Еще», не приходилось читать? — там то и дело такие истории. Итак, перед вами красивая стройная девушка, юная женщина — и обнаженная к тому же, — она стала разгонять пеку, чтобы показать свою обнаженность. — И что, у вас не возникает никаких мыслей?

— Каких?

— Сами понимаете, каких.

— Нет. Не возникает, — совершенно искренне ответил я.

— Вы что, импотент?

— Дурочка ты. Я нормальный человек. Есть грань, за которую я не перехожу даже мысленно. И не потому, что запретил себе, а просто не перехожу. Естественно не перехожу, — подчеркнул я.

— А я вот естественно перехожу, — сказала Настя. — Сейчас все больше мысленно, а потом… Слушай, дядя Антон Петрович! — вдруг совершенно другим голосом закричала она, — ты мне дашь домыться или нет? Иначе сам только ночью в ванную попадешь!

Я притворил дверь.

Через неделю она сменила печаль на веселость, гнев на милость, и вот уж сколько времени прошло, — она никаких поводов для беспокойства не дает.

А я теперь — почему-то — повторяю в памяти своей эти случаи и воспринимаю их ярче, живее, чем тогда, когда они были. Я тревожу себя — и тут же успокаиваю. То, что она несколько раз настойчиво являлась передо мной в полуобнаженном или обнаженном виде, вовсе не свидетельство ее неестественного ко мне интереса. В капитальном труде академика Ф. Д. Кренкеля «Сексопатология», имеющемся в моей библиотеке, я прочел, что детский и подростковый — часто бессознательный — эксгибиционизм, когда почему-то хочется показать свою наготу не только посторонним, а и членам семьи — и даже в первую очередь членам семьи — отцу (если девочка), матери (если мальчик) — есть явление вполне обычное, оно весьма редко становится манией на всю жизнь. Эксгибиционизм же взрослых людей есть уже психопатия, мужчины, сочетающие обнажение себя перед незнакомыми женщинами, девочками, а иногда и старухами с определенными действиями, просто-напросто больны и, кстати, они — потенциальные преступники.