— Я считаю… — повысила голос Ирина Ильинична, как и следовало это сделать учительнице в такой ситуации, но сформулировать, что она считает, не смогла, она стояла вконец растерянная и боялась взглянуть на эту странную девочку, которая, кажется, и впрямь разбирается кое в чем получше ее.
А я, сознавая жестокость Алексины, я смотрел на нее с любовью — как и многие другие.
И Ирина Ильинична вдруг заплакала.
Она заплакала и вышла из класса, а тут и звонок…
Ирина Ильинична была не из тех, кто бежит сразу жаловаться к директору или завучу, но другие учителя жаловались на Алину частенько.
Естественно, первым звуком административной души было: звать родителей. Но Алексина спокойно и твердо говорила, что не видит причины нервировать родителей по пустякам. Учится она хорошо, что же касается ее личных слов и ее личного поведения, она вполне в состоянии сама нести за все ответственность. И даже директор, бывший раньше, поговаривали, тоже директором, но в какой-то чуть ли не тюремной школе, директор, одного взгляда которого хватало, чтобы в шумном коридоре перемены воцарялась тишина, директор, собственноручно скрутивший ворвавшихся в школу с веселым, но жестоким боем троих пьяных балбесов призывного возраста, директор, не терпящий ни единого слова возражения, директор Игнат Петрович Чекуреков перед Алексиной — пасовал. Нет, он говорил с ней не краснея, говорил твердо и сильно, как привык, но с недоумением чувствовал, что все это не действует и — главное — он чуть ли не впервые не знает, как поступить, потому что, стоит ему две минуты поговорить с Алексиной, как ему кажется, что она действительно права — ведь учится хорошо, а слова и поступки… — да ничего, в общем-то, особенного…
О, Алексина это умела и умеет, это дар ее природный: каждый, кому она прямо и насмешливо заглядывает в глаза, тут же побежден и уверен в правильности всего, что она говорит и делает. В любой монастырь, куда приходилось ей попадать, она именно спокойно входила со своим уставом, и очень скоро обитателям этого монастыря казалось, что их устав не годится, а единственно правилен — ее устав.
Это, правда, не касается ее друзей, среди которых каждый сам себе свой монастырь. Они с удовольствием друг другу противоречат, и получается, что, ведя себя в остальной жизни так, как не принято, собираясь у Алексины, ведут себя как принято — поскольку у нее принято все.
Я, повторяю, хожу к ней каждую субботу, она живет в маленькой квартирке возле драмтеатра, эту квартирку подарил ей последний муж, он же, ставши большим дельцом, снабжает ее регулярно деньгами и примерно раз в три месяца приезжает пьяный на большой черной машине, без охраны, ничего не боясь, проходит, не раздеваясь, плачет, ругается и просит ее выйти за него замуж второй раз, потому что не хочет он длинноногих девочек, которых у него миллион, не хочет он тридцатилетних зрелых красавиц, которых у него два миллиона, а хочет он только Алексину, которой под сорок лет, но которая моложе и лучше всех женщин на свете.
Алексина молча выслушивает, укладывает его спать, а утром молча выпроваживает. Она знает, что стоит ей согласиться, он, став мужем, тут же откроет счет второму миллиону длинноногих девочек и третьему миллиону зрелых красавиц. Деньги же берет у него спокойно, вот уже восемь лет нигде серьезно не работая. Плетет — больше для души, чем для заработка, стульчики и креслица из лозы, которую привозит ей научивший ее этому второй муж — Засонов, художник-предметник, как он себя называет, то есть, человек, творящий штучные и неповторимые предметы быта. Вся квартира Алексины обставлена этими предметами, да еще книгами, в том числе антикварными, — это осталось от мужа первого, Сергея Качаева, который был страстный книжник, букинист известный, авторитетный, его серьезные знатоки Москвы и Питера в лицо знали, но потом с ним что-то случилось, он отдал Алексине все свое богатство, а сам перестал не только собирать книги, но и читать их. Не читает он и газет, не смотрит телевизор, когда при нем заходит разговор о текущем моменте, он торопливо просит не продолжать или дождаться его ухода. В силу этого он умудряется не знать ничего о том, что на устах у всех.
Правда, мне кажется, тут больше игры, чем истины, ведь наши улицы таковы, что, пройдя по любой, обвешанной листовками и плакатами, годами треплющимися на столбах и заборах, ибо их приклеивают каким-то особенным клеем, претендующим на качество вечности, невозможно не насытиться знаниями о происходящем в городе, стране и даже в мире. Впрочем, Качаев ходит, глядя перед собой и чуть вверх, так что, возможно, и не видит ничего постороннего, он ходит прямо и высоко в длинном кашемировом пальто, черной широкополой шляпе и черных туфлях — брезгливо переступая через лужи.
Итак, ходят к Алексине в гости бывшие мужья, ходят друзья из старых и новых, если Алексине хочется с ними общаться, она общается с ними, если не хочется, она уходит в спальню читать или плести свои креслица, или смотреть телевизор, или просто дремать, предоставляя гостю — или гостям — делать все, что угодно. Условие одно — не приводить женщин. Подруг же у нее нет — за исключением бывшей сокурсницы Анастасии Жувельской.
Анастасия тоже ведет домашний образ жизни, она тоже была не один раз замужем, у нее такой же, как у Алексины, дом открытых дверей — но не в Саратове, а в противоположном, то есть через Волгу, городе Энгельсе, которому почему-то все никак не вернут историческое название Покровск.
У нее тоже сохранены отношения с бывшими мужьями, она тоже в их присутствии делает то, что велит ей душа, а не эфемерные законы гостеприимства, у нее тоже нет подруг — кроме одной странной женщины, воспитательницы интерната, которая познакомилась с Анастасией в пору ее кратковременного учительствования в школе, познакомилась на каких-то курсах — и полюбила ее беззаветно, как свойственно таким натурам, пишет письма ей через день, сообщая о событиях души и жизни, приезжает регулярно из глухой глуши — из какого-то поселка на границе Саратовской области и Казахстана…
Но все это не значит, что Анастасия как бы копирует судьбу и жизнь Алексины, — Анастасия не такова, она сама достаточно оригинальна. В студенческие годы кто-то мог подумать, что Анастасия завидует свободе Алексины, ее раскованности и уму, и тщится достичь того же, — но так мог полагать лишь человек, не знающий, что она начала воспитывать в себе свободу сама, без всякого примера — еще в школьные годы, когда она жила любимой и послушливой единственной дочерью в офицерской семье, в военном летном городке, что раскинулся на окраине Энгельса-Покровска.
Быт городка достаточно замкнут, дети военных и служащих не всегда могут найти себе сверстников для общения помимо школы, поэтому Анастасия была домашней тихой девочкой. Она или учила уроки, или читала книги, или, по примеру матери, занималась плетением из особых веревочек так называемых макраме — это такое декоративное кружевное узорочье, которое можно, например, под вазу подложить, можно им столик покрыть, а можно и для красоты на стенку повесить. (Это рукодельничанье — еще одно случайное совпадение с Алексиной!). Мать Анастасии организовала в городке для офицерских жен курсы макраме, а также кройки и шитья, и была в этом большая искусница, но Анастасия к возрасту пятнадцати лет превзошла ее и мастерством, и фантазией. Родители наумиляться на нее не могли, глядя, как она ежевечерне, сделав уроки, поглядывая уютно в зимнее окно, плетет кружева, — и тревожно думали о том, кому достанется в жены их сокровище. Отец, кадровый офицер, хорошо знал, каковы мужчины-то бывают.
Меж тем, пока тонкие белые пальцы Анастасии плели и сплетали тонкие белые веревочки, мысли ее сплетались не менее причудливо. Она думала о том, что ей хорошо, что она всю жизнь готова прожить с папой и мамой, но так нельзя и так не бывает. Для самостоятельной жизни она совершенно не готова. Конечно, я красива, умна, но я инфантильна, с печалью думала она. Я даже умею это скрыть, но менее инфантильной от этого не становлюсь. Я уже заканчиваю школу, мне почти семнадцать лет, я должна мечтать о будущей жизни, а я совсем о ней не мечтаю. Я должна думать о юношах и мужчинах, а я совсем о них не думаю, что для моего возраста противоестественно. Может быть, мне не хватает эмпирического опыта, за которым последует уже и внутренний интерес?
