Сочинение о воскресном дне лишь напомнило об этом. Я с нетерпением ждал результатов, думая, что своим рассказом о походе на кладбище, по крайней мере, не повторяю неизбежных в таких случаях историй о рыбалках и прочих вымыслов, которые всегда кстати в подобных ситуациях, ведь здесь не требуется никаких доказательств: почему бы, к примеру, не попросить заложить между страницами сочинения тридцатикилограммового карпа или сотню-другую плотиц из того чудесного улова? Мне же нечего было бояться: любое расследование на местности только подтвердило бы, что все происходило именно так, как я описал, за исключением, разве что, позолоченных наконечников копий в решетке кладбищенской ограды — наша память порой смешивает воспоминания, переставляя их, заимствуя какую-нибудь деталь, замеченную, к примеру, у здания префектуры, но в главном я не боялся разоблачений, да и потом, какой бездушный критик способен отяготить убийственным вердиктом свою совесть, добавив новых огорчений к чужому горю.
Листки с сочинениями расходились по классу, оценки становились все ниже, число претендентов на последнее место уменьшалось. И вот уже учитель держал в руке последнюю работу и потрясал ею в воздухе, как будто говоря «такого вы еще не видывали», словно это гвоздь программы, «сам не увидишь — не поверишь, этот всех перещеголял», а я единственный из класса еще не получил своей отметки. Сейчас прозвучит приговор, и вместе с ним на мою голову обрушатся наихудшие оскорбления. А дрожащий листок будет подхвачен порывом ураганного ветра и унесен вдохновенным потоком целой птичьей стаи слов.
На весь класс было объявлено, что последнее место по успеваемости — твой дебют. «Ну и как вы себя чувствуете в новой роли самого отстающего ученика? — допытывались у тебя. — Ведь раньше с вами не случалось ничего подобного?». Ты слабо протестовал, качая головой, пытаясь сказать, что уже бывал в сходной ситуации. На самом же деле все это было для тебя совершенно необычным. Просто, не соглашаясь с учителем, отрицая новизну своего положения, ты пытался смягчить резкость его слов, хоть на минуту омрачить триумф своего безжалостного прокурора. Довольно жалкий ответный удар, недолгая передышка. Все равно последнее слово остается за ним. «Справедливо ли, что только первые ученики поднимаются на пьедестал почета? А ведь такое сочинение — сущий подвиг, — листок в его руке снова колышется из стороны в сторону. — Итак, забирайтесь на парту и кричите „кукареку!“». Он взял тебя за руку, помогая подняться на скамью, и торжественно протянул твое сочинение: листок был испещрен на полях и между строчками красными чернилами — замечаниями, зачеркнутыми словами, исправлениями, — словно залит струями крови, как израненный бандерильями бык; а тебе было невдомек, чем же ты провинился перед учителем, чем вызвал такую злобу, ты с трудом сдерживал потоки неминуемых слез; стоя на своем пьедестале, ты видел из окна море, оно скалилось, разбиваясь о скалы, бросалось на волнорез, расстилало пенную пелену на прибрежной гальке, отмечая орнаментом из бурых водорослей границу прибоя; и тебе вдруг открылась вся полнота твоей оторванности от мира, ты понял, что все против тебя, даже океан, если он не хочет по-братски помочь, поглотив Сен-Косм, исторгнуть из бесполезной стихии бурлящую волну, которая, обрушившись на берег, положит конец твоим страданьям; тебя поразило, что мир, трусливо пользуясь уходом того, кого с нами больше нет, словно от безделья, ополчился на тебя, и тебе наконец открылось, как ты беспомощен и одинок.
Было ли то предчувствием предстоявшей череды испытаний? У меня очень рано проявилась склонность к слезам. А этот дар — явно не подарок. На кого ты похож — хнычущий по пустякам? Достаточно обидного замечания или проявления внимания, а слезы тут как тут, стоят, как часовые, в уголках глаз, готовые пролиться при малейшем волнении. Просто диву даешься, где только спрятаны те бассейны с соленой водой, от которой набухают веки, переполняясь влагой, хотя внешне все выглядит совсем иначе, и представляется, будто раздувшиеся от водянки веки опорожняются после сеанса слез, но самое неприятное, что эти безудержные слезы текут иной раз совсем не к месту. Они совершенно неуправляемы: сердце остается спокойным, по крайней мере, ничто еще не предвещает пожара, а система противопожарной безопасности уже включилась сама собой. Помимо твоего желания. И нет никакого средства сдержать слезы. Только ненадолго, если упрямо глядеть в сторону океана широко открытыми глазами, проклиная его за то, что он глух к твоим страданьям. Однако из собственного опыта тебе известно: едва моргнешь глазом, и водная линза, неизвестно как удерживающаяся у зрачка, возьмет и рассыплется, прольется бесконечным потоком, который тебе не усмирить, отчего ты станешь еще уязвимей и из-за столь явного проявления излишней чувствительности немедленно попадешь в разряд слабаков, а это весьма опасное определение в школьном мире. И еще до того, как все придут в восхищение от подобной чувствительности, до того, как записной нытик превратится в эдакого монстра сострадательности, — в чем, конечно же, нет ни малейшей доли истины, — тебе придется долго сносить язвительные шуточки так называемых бывалых, тех, кто не способен отличить душевную черствость от самообладания и кто от отсутствия бед ни за что на свете не решится обнажить свои чувства.
Так вот, в этой области у меня сложилась прочная репутация. Один только пример — прошлогодняя история, произошедшая в то время, когда уже недолго было до беды, но все наши домочадцы еще были в сборе.
Приходившие письма нам раздавали за обедом, обычно, во время десерта; все конверты вскрывались, о чем благоразумнее всего было предупредить своих корреспондентов, чтобы они не подвели вас неосторожным словом. А письма, отправляемые из коллежа, внимательно прочитывались, анализировались и комментировались в присутствии самого сочинителя, если ему, признававшему редкие достоинства здешней кухни, все же удавалось ввернуть между строк несколько сдержанных замечаний по поводу вкусовых качеств, ну скажем, омлета с лапшой. При этом он стоял напротив цензора в его кабинете, а тот с вышеозначенным письмом в руке зачитывал ему сомнительный пассаж, и потом критику-гастроному приходилось долго оправдываться по поводу непомерных притязаний и их пагубных последствий, кои не могут не сказаться на добром имени Сен-Косма, этой обители благоденствия, о чем ярко свидетельствует его местонахождение у самой кромки океана. Все нам завидуют, а месье, видите ли, привередничает, не соблаговолит ли месье написать три тысячи раз рецепт омлета с лапшой, и не забудьте про соль, а то придется все переписывать сначала. Вечером в понедельник мы отсылали домой свои табели, и Жиф, не поддерживающий ни с кем настоящей переписки, пользуясь случаем, писал своего рода наказ третьего сословия, который предназначался вниманию начальства. Так, в одном из писем он рассказывал, что самое мучительное — не долгое стояние на коленях, к которому принуждал его надзиратель в дортуаре, а то, что последний, располагавшийся в непосредственной близости от него, много дней подряд не менял носки. Что было общеизвестно. Случай ли помог или внушение начальства, но с того дня наш поборник дисциплины исправился.
В том письме, однако, не было ничего страшного. Просто тетя Мария, наша старая тетушка Мария, которую внезапно выгнали из монастырской школы, где она проработала пятьдесят лет, и которая в последние месяцы изнывала от скуки в своем маленьком домике, упала и сломала руку. Сломанная рука — это еще не конец света: врачи накладывают гипс, после чего все расписываются на нем, сорок дней в гипсе — и порядок. Даже если нельзя поручиться за подписи на загипсованной руке, поскольку старая учительница на пенсии вышла из этого возраста, не вызывало сомнений, что вскоре, как только кость срастется, тетушка снова примется за свою работу, которая состояла в переписывании молитв, чем приумножался ее духовный капитал и без того немалый благодаря дням отпущения грехов. То есть в самой новости не было ничего катастрофичного, и, по всей видимости, она даже не являлась главным поводом к написанию письма, которое протягивал мне тишайший Жужу, уточнив, должно быть, лишь для того, чтобы подбодрить меня, что в нем нет плохих новостей — так, ничего страшного. Ему самому пришлось пережить подобные неприятности несколько лет тому назад, и он уже совершенно от них оправился. В подтверждение чему он заиграл бицепсами, сгибая и разгибая руку в локте. Здесь становится ясно, что читать чужие письма — дело весьма деликатное, требующее в определенных обстоятельствах исключительного такта.
