— Он был совершенно здоров, — сердито сказала она. — И серьезен. И зачем ему было обязательно жить в мансарде? Он мог вести вполне респектабельную жизнь и при этом рисовать. Как Уайетт.

Он задумчиво затянулся.

— То, что вы говорите, очень интересно, если он и вправду желал стать художником. Не понимаю, почему он никогда не упоминал об этом. Это сделало бы его облик гораздо более человечным: наследник состояния Баннермэнов сообщает отцу, что он хотел бы рисовать пейзажи или «ню», или что там еще у его было на уме.

— Возможно, он считал, что вы бы его не поняли.

— Я бы не понял. Я и сейчас не понимаю. Но это действительно трогательная история. — Он рассмеялся. — Знаете, я хотел стать исследователем. Представлял, как возглавляю экспедиции, путешествую по всему миру, называю в свою честь горы и реки — но когда я поделился мыслями с отцом, по его реакции вы могли бы счесть, что я заявил, будто собираюсь стать уличным музыкантом или вступить в монашеский орден. Ни под каким видом!

— Почему именно исследователем?

— А почему нет? Возможно, это в крови. Кир был в своем роде исследователем — во всяком случае, авантюристом. Если б он поехал в Панаму, а не в Калифорнию проверять, что происходит на шахтах, возможно, он никогда бы не нажил свой первый миллион. Его младший брат был китобоем, пару раз ходил в Китай, и кончилось все тем, что его корабль потерпел крушение на Фиджи — а он сам предположительно съеден каннибалами. Был и другой брат, «Доктор» Александр Баннермэн, который уехал на Запад искать золото, но нажил только одни неприятности, продавая индейцам виски и оружие, и в конце концов был линчеван толпой в Ларами. Подозреваю, вполне заслуженно. — Лицо Роберта смягчилось. — Когда отец приобрел земли в Венесуэле, мне было около пятнадцати. Я провел там одно лето. Главным образом объезжал стада с пастухами, ночевал в джунглях, спускался по реке, чтобы посетить индейские деревни… — Казалось, он разговаривает сам с собой. Его глаза словно видели перед собой некие воображаемые дальние горизонты, а не Алексу. — Конечно, отец состоял в совете «Нэшнл джиографик»[35], Американского музея естественной истории, Клуба естествоиспытателей, так что мне легко было представить себя в какой-нибудь экспедиции. Но мне следовало бы знать, что эти надежды никогда не осуществятся. Существовал непреложный закон: Гарвард, школа бизнеса, затем несколько лет на изучение хитросплетений семейного траста. У меня ушли годы, чтобы понять — чем больше я преуспевал в том, чего он от меня хотел, тем больше он меня ненавидел.

— Он не ненавидел вас.

— Извините, но я знаю лучше. Вы подоспели к развязке сюжета. И выслушали только одну сторону.

— Я не принимаю ничьих сторон.

— Принимаете, и знаете это. — Ослепительная улыбка заставила ее удивиться, как его зубы остаются такими белыми, несмотря на непрерывное курение? Может, он раз в неделю посещает дантиста, чтобы их выбелить, или это просто пример удачного сочетания генов? — Вы приняли сторону отца, во всех отношениях, вплоть до вашего музея.

— Его музея, Роберт.

Он так и не дотронулся до еды. Вытянул из пачки сигарету, размял, закурил, окутавшись облаком дыма, так и не взглянув ей в глаза.

— Его музея? Да, конечно, но он умер, Алекса, поэтому, боюсь, теперь он ваш.

На краткий миг ей померещилось, будто она уловила отблеск открытой враждебности в ясных синих глазах, но, если он и был, Роберт быстро изгнал его.

— Нам нет причины сшибаться рогами, — любезно сказал он. — Давайте придем к соглашению и покончим с этим.

Она ступила на скользкую почву и знала об этом. Стерн предупреждал, чтоб она без него не вступала ни в какие серьезные дискуссии. «Не разбрасывайтесь словами, — сказал он с суровым выражением лица, как будто она этого еще не знала. — После вы можете хоть откусить себе язык, но слова назад не воротишь. Упомяните слово «соглашение», и Роберт бросится на вас, как акула, попробовавшая крови. Вы должны убедить его, что вас не устраивают никакие соглашения».

В этой позиции она чувствовала себя неуютно, даже в офисе Стерна. Роберт был Баннермэн, сын Артура, а она — посторонняя. В целом, она была с ним согласна. Дорогостоящая тяжба лет на десять никак не привлекала ее, как бы она ни вдохновляла Стерна, кроме того, ей начинал нравится Роберт, настолько, что она гадала, действительно ли Артур понимал характер и поступки своего сына. История, которую рассказал ей Роберт, удивительно тронула ее — она была столь же грустной, что и история о желании Артура стать художником, как если бы отец и сын почти в одном и том же возрасте обнаружили, что за деньги не только нельзя купить все, но они могут даже помешать тебе достичь того, чего ты больше всего хочешь.

— Я не согласна с тем, что идет против желаний вашего отца, — сказала она. Поправилась: — Напрямую против них. — И неуклюже добавила: — Это не значит, что я не хочу договориться.

Она чувствовала себя так, словно ковыляла босиком по каменистой тропе. Роберт не оказывал ей никакой помощи. Он дымил с улыбкой на лице, его глаза настолько не выражали эмоций, будто она обращалась к нему на суахили.

— Но, может быть, — она мучительно подбирала какую-нибудь вежливую фразу, которая не принуждала бы ее ни к чему, кроме возможности добрых намерений на будущее, и не рассердила бы Стерна, и зацепилась за одно из любимых выражений Саймона, — есть области компромисса.

— Области компромисса? — Он слегка склонил голову набок, словно ждал перевода. До нее дошло, что она, вероятно, переоценила свои таланты. Как у дипломата и политика, у Роберта, несомненно, превосходящий опыт в ведении переговоров.

— То есть? — спросил он.

— Ну, музей, например, не является областью компромисса.

— Вот как? А что является?

Беседа продвигалась быстрее, чем ей хотелось.

— Контроль над Трестом. В конце концов, замысел вашего отца был в том, чтобы он был разделен и использован в добрых целях.

— Разделен? Да, конечно. — Он, казалось, несколько мгновений обдумывал это. — Возможно. Это вполне допустимо.

— Я хочу, разумеется, сначала переговорить с мистером Стерном.

— Безусловно, — серьезно сказал он. — За это вы ему и платите. А берет он недешево, насколько мне известно.

— И я хочу знать, желают ли компромисса другие члены семьи.

— Даже Сесилия?

Она кивнула. Бесполезно пытаться достичь согласия, пока кто-то в семье будет против. Роберт, похоже, считал так же.

— Если мы продвинемся в этом вопросе, я позабочусь о Сесилии. Не беспокойтесь о ней.

— И Элинор?

— Элинор?

— Если верить вашему отцу, нет смысла говорить о чем-то важном для семьи Баннермэнов, пока этого не захочет Элинор.

Роберт усмехнулся.

— В этом отношении отцу можно верить. Чертовски верно! Если Элинор нет у вас на борту, можете не трудиться поднимать якорь.

— Мистер де Витт сказал мне, что она ни с кем не видится.

— Правда?

Привычка Роберта отвечать вопросом на вопрос выводила из себя, но как характерная черта, она была несравнима с тем, в чем обвинял его отец.

— Я полагаю, вы знаете.

— Не намекаете ли вы, что хотите поговорить с бабушкой?

— Я не хочу. Но думаю, что должна.

— Пожалуйста, не сочтите меня грубым, но с чего вы взяли, что она вас примет? Епископ Олбани добивается встречи с ней годами — напрасно, следует добавить, — а он не посягает на фамильное состояние. Вы встречали ее на похоронах. Разве этого не достаточно?

— Она велела мне держаться в стороне. Но я не собираюсь этого делать.

— Она не из тех, с кем можно спорить. Поверьте мне, Алекса.

— Я не собираюсь с ней спорить, Я должна попытаться объяснить ей, чего хотел Артур.

— Это вам необходимо?

Она кивнула.

— Не знаю почему, но, да, это для меня важно. На похоронах я почувствовала… не знаю, может, я просто не хотела, чтоб она ненавидела меня. И почему-то мне не кажется, что она возненавидела… Я ожидала, что испугаюсь ее, видите ли, из-за того, что рассказывали все, включая вашего отца, но не испугалась. Совсем.