— Ненавижу чертовы шляпы. От них лысеешь.

— У тебя, кажется, нет этой проблемы.

— Может, потому и нет.

Моросил холодный, легкий дождь. Он шел сквозь него, словно совершал прогулку по собственным владениям, не замечая panhandler, толпы уличных торговцев, и, несомненно, шума. Мимо прошли двое старых евреев-хасидов, с окладистыми бородами, в черных шляпах, глубоко погруженных в беседу, и он склонил перед ними голову, вероятно, решив, что это раввины. Они чинно поклонились в ответ.

Ни один квартиросъемщик в квартале между Пятой и Шестой авеню с востока и запада, и 46-й улицы с севера и юга представления не имел, что Артур Баннермэн — здешний землевладелец и что его глубочайшим желанием было снести квартал до основания.

Общая неустроенность и скученность, казалось, вдохновляли Баннермэна, словно он был неофициальным мэром городка, состоящего из магазинов старьевщиков, где из года в год висели объявления о банкротстве, лавок с порнографическими журналами и мрачных этнических ресторанчиков.

— Нельзя придумать лучшего расположения, — сказал он, остановившись перед пустым подъездом, где какой-то пьяница или наркоман вытянулся на ложе из пустых картонных коробок.

— Для музея? Не вижу здесь ничего хорошего. — У нее промокли ноги, она проголодалась и не разделяла восхищения Баннермэна прогулкой.

— Дорогая девочка! Напряги воображение! Как ты думаешь, что было к северу отсюда, прежде чем Джон-младший выстроил там Рокфеллеровский центр?

— Понятия не имею.

— Трущобы! — возгремел он. — Грязные мебелирашки, бордели худшего пошиба, задворки Адской Кухни, проще говоря. Люди говорили, что Джон сошел с ума, а теперь посмотри.

Через два квартала к северу башни Рокфеллеровского центра возвышались в тумане, словно не имели ничего общего с жалким жизненным миром у их подножия.

— Но как ты собираешься поступить с тем, что здесь есть?

Баннермэн удивленно взглянул на нее.

— Уничтожить, шаг за шагом. Отказываешь людям в аренде, переселяешь их, и так далее. Это длительный процесс, но необходимый, понимаешь? Нужно с чего-то начинать, или ничего никогда не построишь.

— А ты когда-нибудь начинал?

— Признаться, да. Много лет назад. Про это пронюхал Эммет и устроил стачку квартиросъемщиков, даже сидячую, или как она там еще к черту, у них называется, — прямо в вестибюле моего дома. Матери приходилось прокладывать путь через демонстрантов! — Он расхохотался так громко, что люди останавливались и оглядывались на них. — Конечно, в те времена это было вовсе не забавно, — добавил он. — Этот эпизод, помимо прочего, Роберт тоже использовал против меня. И отчасти это сработало. — Он остановился перед витриной магазинчика, торговавшего видеокассетами «для взрослых». — Когда же это слово «взрослый» стало обозначать «непристойный»? — спросил он. — Как раз здесь, если я правильно помню план, должен быть вход в парк скульптур. Не понимаю, что можно возразить против такого улучшения, но предвижу, что некоторые люди захотят возразить.

— Включая Эммета?

— Возможно. Хотя, насколько я знаю, внимание Эммета сейчас поглощено Южной Африкой. Сколько времени?

Она взглянула на часы.

— Час тридцать. А что?

— Мы кое с кем встретимся. — Он бегло улыбнулся ей — даже Артур Баннермэн не был свободен от маленьких слабостей, что-то держа в секрете.

— Здесь? — Она оглядела улицу. В поле зрения, казалось, не было никого, кто мог бы знать Артура, и никакого подходящего места для встречи: дешевый бразильский ресторан, игрушечная лавка, огороженная площадка, служившая штаб-квартирой ораве чернокожих подростков-мотоциклистов…

Дальше по улице был припаркован автомобиль Артура. Джек на прогулках всегда следовал за Баннермэном на почтительном расстоянии, никогда не упуская его из виду. Алекса понятия не имела, распорядился ли так Баннермэн, или Джек просто считал своим долгом приглядывать за хозяином. Артур, казалось, не замечал, что за ним следует машина — ему ненавистно было малейшее предположение, что он может чего-то опасаться от людей, что в корне отличало его от молодых нуворишей, окружавших себя охранными системами, телохранителями и сторожевыми псами. Рядом с автомобилем Баннермэна притормозил длинный лимузин и мигнул фарами. Артур взял Алексу под руку и направился к нему. Оттуда выбрался шофер в униформе и распахнул переднюю дверь. В салоне было темно из-за толстых светонепроницаемых стекол, но даже так сразу стало ясно, что автомобиль принадлежит человеку, чьи представления о богатстве весьма отличны от взглядов Артура Баннермэна. Здесь были телевизор и видеомагнитофон, несколько телефонов, под завязку набитый бар. В воздухе витал запах дорогой кожи и моднейшего мужского одеколона.

На заднем сиденье восседал высокий молодой человек в безупречном темном костюме. Она сразу узнала его, что не потребовало от нее больших усилий, так как на прошлой неделе он появился на обложке журнала «Нью-Йорк», на этой — на обложке «Манхэттен Инк.», и кроме того, постоянно возникал во всех колонках сплетен. Это был Дэвид Рот, строитель с большой буквы, человек, творивший чудеса из камня и стали, для которого не существовало проекта, слишком обширного, слишком дорогого, слишком амбициозного, слишком яркого. Его дед скупал трущобы, его отец понастроил тысячи дешевых квартир, где, если не держать телевизор включенным всю ночь, можно услышать, как соседи занимаются любовью, но Рот специализировался на тех проектах, которые все считали невозможными, когда не вел светскую жизнь, заставлявшую говорить о нем как о ренессансном принце с бруклинским акцентом. На фотографиях он смотрелся лихо, но в аквариумном свете салона лицо его выглядело бледным, пухлым и весьма раздраженным. У него были толстые руки, на которых было слишком много перстней, тяжелые запонки и часы, стоившие целое состояние. Его взгляд выдавал, что он боится, будто стал жертвой какого-то изощренного розыгрыша.

Баннермэн закинул ногу на ногу и преспокойно откинулся назад, словно был в собственном автомобиле, пока Алекса усаживалась напротив обоих мужчин.

— Чертовски хорошая машина, — сказал Баннермэн. — И телевизор в ней тоже есть. Что-то еще новенького придумают?

— Я провожу здесь много времени, — заметил Рот.

— Ну, конечно, друг мой. Я бы тоже проводил, если бы у меня была такая прекрасная машина. Как поживает ваш отец?

— Велел передать вам наилучшие пожелания.

Баннермэн зашелся смехом.

— Я думаю! Мне говорили, что у него плохо со здоровьем. Сожалею, если это правда.

Рот пожал плечами.

— У него было два сердечных приступа. Четырехсторонний паралич. Сейчас он прикован к креслу. Мать увезла его во Флориду, с круглосуточной сиделкой и тому подобным. Если хотите знать правду, он выжил из своего долбаного ума.

— Что с его рассудком?

— Приходит и уходит. В иные дни он остер как бритва. В другие…

Рот снова пожал плечами. В его голосе не было ни сожаления, ни симпатии. Его отец прежде был крупным игроком, а теперь — нет, вот и все, что он, казалось, хотел выразить. Говорить об этом было бы пустой тратой времени.

— Я не предполагаю, что он когда-либо простит меня за то, что я выжил его из этого квартала.

— Да, вы не из его любимцев. Еще меньше ему понравилось, что вы ничего здесь не предприняли. Он ненавидит потери.

— Так же, как я. Кстати, а это моя… хм… сотрудница, мисс Александра Уолден. Александра — Дэвид Рот.

Она поздоровалась. Рот бросил на нее безразличный взгляд. Светло-серые глаза смотрели сквозь нее. Личная жизнь Артура Баннермэна для Рота интереса не представляла. Он был здесь, чтоб послушать о деле, а не любоваться на хорошенькую девушку.

— И как бы вы сейчас оценили этот товар?

Рот не выказал любопытства. Его пухлое лицо ничего не выражало, хотя взгляд быстро метнулся к затененному окну, словно бы для того, чтобы убедиться, что он и Артур Баннермэн имеют в виду один и тот же квартал.

— Кто знает? — спокойно сказал он. — Пока что это помойка. Рента, возможно, даже не покрывает траханых налогов, да вы еще задницу надорвете, чтобы собрать ее.