Он пожал плечами.

— Мы не близки между собой, можно сказать. Теперь уж нет.

— Я тоже больше не живу дома, но это не значит, что я забыла о дне рождения матери. Я всегда ей звоню.

— Я в этом уверен. Но возьми Сесилию. Я не думаю, что из своего лагеря для угандийских беженцев она могла бы поздравить меня с днем рождения. Там нет телефона. Патнэм? Один Бог знает, где он и что делает. И вряд ли мальчик помнит свой собственный день рождения, не говоря уже о моем. Роберт, конечно, прекрасно помнит дату моего дня рождения — он бы, вероятно, молился, чтобы он стал для меня последним, если бы был достаточно религиозен, чтобы молиться.

Она не собиралась начинать беседу о его семье, но теперь, когда это случилось, она уже не могла отвлечься.

— Ты действительно веришь, что Роберт хочет твоей смерти? — с ужасом спросила она.

— Абсолютно! — бодро ответил Баннермэн. — Давай, сделаем заказ.

Она позволила ему сделать заказ за них обоих, зная, что его вкусы в еде, как и ее собственные, более, чем в чем-либо, склонны к самому простому и обычному. За столом ее матери он бы чувствовал себя как дома: суп, бифштекс, овощи, картошка с подливой — вот что нужно было ему на обед, — и обширный десерт. Феномен «правильного питания», казалось, проскользнул мимо него незамеченным.

— Это тебя не волнует?

— Я стараюсь не думать об этом. Большей частью получается. — Баннермэн изучал дымящуюся форель, затем принялся рассекать ее с хирургической точностью, на что, обнаружила она, ей трудно смотреть.

— Вы с Робертом всегда ненавидели друг друга?

— Мы вовсе не ненавидим друг друга.

— Ты сказал, он был бы счастлив, если б ты умер.

— Счастлив? Не уверен, что это верное слово. Ты должна понять, что, поскольку Роберт — мой наследник, моя смерть даст ему контроль над состоянием. Это все, чего он хочет.

— А ты хотел?

Он отложил вилку и нож.

— Извини, что я затронул эту тему. Однако ответ будет отрицательный. Я обожал своего отца и не хотел принимать на себя его обязанности. Роберт нисколько не обожает меня, и считает, что мог бы справляться с работой лучше меня.

— Могу я задать еще вопрос?

С форелью было покончено. Теперь он принялся за бифштекс, который, как ей известно, он имел привычку разрезать на кусочки, прежде чем приниматься за еду. Нож ему не понравился. Он велел заменить его, и попробовал остроту следующего большим пальцем — совсем как ее отец проверял лезвие топора.

— Валяй, — сказал он.

— Долго ли еще мы будем скрывать свои отношения?

Он вздохнул.

— Мы ведь ведем не совсем затворническую жизнь, Александра. Я правильно понял, что ты начала раздражаться?

— Может быть. По правде — еще нет. Но когда-нибудь, возможно, начну.

— Ясно. Что ж, этого следовало ожидать, рано или поздно. По правде говоря, я не знаю. Мне нужно предпринять определенные действия, чтобы привести состояние в порядок. Когда закончу, думаю, мы сможем вести более открытую жизнь, если ты хочешь.

— А ты этого хочешь?

Он положил вилку и нож и улыбнулся.

— Всем сердцем. Но не в данный момент, пока нет. Тебе придется положиться на мое слово.

— Из-за Роберта?

— Отчасти.

Она принялась за еду. Ей было ясно, что продолжать расспрашивать было бы ошибкой, но не могла справиться с собой. В тех редких случаях, когда Артур заговаривал о своей семье, он по возможности избегал упоминать о детях и о матери. Например, Алекса узнала о пресловутом браке его сестры Кэтрин со смазливым белозубым виргинским егерем Красавчиком Джеймсом Рэндольфом, который через год украл все ее драгоценности и уехал в Голливуд, став сперва звездой ковбойских фильмов, а после — преуспевающим консервативным политиком, и оставив Кэтрин до конца жизни выращивать скаковых лошадей и бойцовых петухов, — но ничего о Сесилии, за исключением того, что она в Африке. В семействе Баннермэнов было полно эксцентричных типов, и Артур с удовольствием рассказывал о них, но как только дело касалось самых его близких людей, она узнала о них нисколько не больше, чем месяц назад, когда впервые увидела фотографии на столе.

— Артур, — сказала она, — тем вечером, когда мы были в музее, случилось кое-что забавное.

— Я плохо себя вел, насколько я помню. Тебе тогда это отнюдь не показалось забавным.

— Я говорю не о репортерше. Когда я была в дамской комнате, там разговаривали две женщины. А потом Сестрица Чантри…

— Мерзкая сука! Ее муж учился со мной в одном классе. Надутый осел.

— Ну, так они сплетничали. Конкретно о тебе и обо мне.

— Ясно. И ты их подслушала?

Она кивнула.

— Мне пришлось выслушать о себе мало приятного.

— Зависть, без сомнения. Ничего иного не приходится ждать от женщин по отношению к другой женщине, более молодой и красивой.

— Возможно. Однако, помимо прочего, они утверждали, что твои дети пытались отправить тебя в отставку и что Роберт пытается это сделать до сих пор. Неужели между вами все настолько плохо?

Он стиснул зубы. На миг ей показалось, что он разгневан до глубины души, но, видимо, он решил сохранять спокойствие.

— Как я ненавижу сплетни! Послушай, Александра — я не хочу, чтобы это прозвучало грубо — но мои дети — не твоя забота.

— Но ведь ты не хочешь, чтобы они знали обо мне, правда?

— Нет. Пока не хочу. Особенно Роберт. — Он махнул официанту. — Здесь готовят чертовски вкусное крем-брюле, — заметил он, приканчивая бифштекс. — Я, должно быть, закажу. В моем возрасте нет смысла подсчитывать калории и беспокоиться о холестерине.

— Ну, ты не настолько стар. — Он разыгрывает старика, думала она, когда ему удобно, но это именно роль, как если бы он притворялся глухим, чтобы избежать разговоров с посторонними. Все мы играем в свои маленькие игры, сказала она себе. Кто она такая, чтобы судить его?

— Достаточно стар, однако, чтобы не беспокоиться о том, что обо мне подумают дети. Ты ведь об этом размышляешь, не так ли?

— Не совсем. Разве дело в детях? Я думала, что это из-за окружающего мира, прессы, света, общественного мнения — или всего, вместе взятого.

— Меня не волнует общественное мнение. И никогда не волновало. Наверное, поэтому я и не стал президентом. — Он мрачно уставился на десертную тарелку. — Сказать по правде, меня не беспокоит, что люди обо мне думают. В этом нет никакого смысла.

— Верно. Но я думаю, — не тревожит ли тебя то, что люди подумают обо мне.

Он потянулся к крем-брюле. Его лицо приняло красноватый оттенок — верный признак того, что он расстроен. Он не привык к спорам, думала она, разве что в кругу семьи. Все остальные, казалось, автоматически подчинялись его желаниям и настроениям. На миг ей показалось, что сейчас гнев вырвется наружу. Я слишком далеко зашла, решила она. Но потом его лицо стало приобретать нормальный цвет.

— Ясно, — медленно сказал он. — Ты боишься, что я стыжусь тебя? Чувствую неловкость из-за нашей связи? Из-за разницы в возрасте?

— Возможно.

Он покачал головой.

— Глупости. Меня это нисколько не волнует. И тебя не должно. Вот попробуй это.

Он положил большую ложку десерта ей на тарелку, и она съела его без энтузиазма. Она никогда не любила сладкого, даже в детстве. Однако заставила себя доесть, как бы в знак примирения, хотя ей неприятно было это признавать.

Баннермэн ел с быстротой и свирепостью парового катка, стремясь уничтожить все, прежде чем заговорить. На вкус это было, решила она, очень похоже на ванильный пудинг, только мягче, но, похоже, это детское питание ему больше всего нравилось. Он вытер губы.

— Хорошо. Я расскажу тебе, что могу, чтобы нам лучше понимать друг друга. Несколько лет назад… — его лицо приняло серьезное выражение, — я попал под проклятье.

— Что?

— У меня в жизни был трудный период. Моя жена умерла. Старший сын, Джон… погиб в… автомобильной катастрофе. При обстоятельствах… — он заколебался. — Ладно, черт с ними, с обстоятельствами, но они были ужасны. Я проиграл борьбу за президентство. Теперь, оглядываясь назад, я даже не уверен, что хотел быть президентом. Но амбиции давали мне чувство цели, понимаешь? В этом, подозреваю, половина привлекательности поста президента. Твой мозг освобождается от всех нормальных жизненных и семейных проблем, которые ты не можешь разрешить. Для них просто не остается места — примерно, как на войне.