На одной была изображена девочка лет четырнадцати, наклонившаяся в седле, чтобы приколоть ленту к уздечке своей лошади. Она не выглядела счастливой — ее лицо под козырьком бархатного жокейского кепи казалось серьезным и даже, каким-то трудно определимым образом, обиженным. Двойной складень содержал фотографии двух мальчиков. Один выглядел в точности как юная версия Баннермэна, выражение его лица отражало решимость не улыбаться фотографу, другой был помладше, лет двенадцати, и улыбался от уха до уха — это было единственное счастливое лицо в галерее семейных портретов Баннермэна. В отдельной маленькой рамке утонченного дизайна стояла фотография третьего мальчика, тоже очень похожего на Баннермэна, однако в выражении его глаз и рта читалось нечто скрытое и отстраненное, печаль, заметная даже на снимке.

Баннермэн упоминал троих детей, но здесь их было четверо. Она стал гадать, чем можно объяснить подобное умолчание, и ей снова захотелось узнать о нем побольше.

В рамке гораздо большего размера, в стороне от остальных стояла цветная фотография женщины лет сорока с официальным выражением лица — портрет того рода, что можно увидеть в журнале «Город и деревня» в виде иллюстрации к статье о роскошных имениях богачей. На женщине, сидевшей посреди изысканно обставленной комнаты, был светло-серый костюм от Шанель и единственная нитка жемчуга. Она приняла такую позу, словно фотография должна была в точности продемонстрировать, как подобает сидеть леди: колени и лодыжки плотно сжаты, руки аккуратно сложены на коленях, спина прямая как у солдата на параде.

У миссис Баннермэн были светло-серые глаза и черные волосы — так же, как у нее, отметила Алекса с определенным чувством дискомфорта. Не это ли было причиной приглашения на ленч?

Она знала, как мало нужно воображению, чтобы разглядеть подобное сходство. Зачастую она сама видела в пожилых мужчинах нечто, напоминающее отца — увидела даже в Баннермэне, когда впервые встретила его в галерее. Речь шла не столько о физическом сходстве — к тому же, по сравнению с Баннермэном, отец был молодым человеком, хотя ей, конечно, в детстве так не казалось, — сколько в сочетании мелких деталей: изящной, слегка поспешной манере Баннермэна есть, что казалось вполне естественным для богатого аристократа, но всегда выглядело странным для мускулистого фермера с большими, шершавыми, мозолистыми, натруженными руками, или в том, как Баннермэн двигался к тому, что интересовало его — быстрая походка, голова вперед, словно он собирался что-то боднуть.

— Рассматриваете мою семью? — спросил он.

Она вспыхнула. Неужели он подумал, что она сует нос куда не следует?

— Извините… да. Ваша жена очень… была очень красивой женщиной.

— Верно. Настоящая красавица. Она была из семьи Мерривейл. Из Филадельфии, вы знаете. Ее родные были отнюдь не довольны, что она вышла за Баннермэна. — Он улыбнулся. — О старом Джоке Мерривейле, ее деде, говорили, что если он попадет в рай, то будет ждать, когда Господь ему поклонится. Счастлив сказать, что сейчас в мире гораздо меньше снобизма. В Филадельфии считалось, что бедная Присцилла совершила ужасный мезальянс.

Алексе трудно было представить кого-то более аристократичного, чем Артур Баннермэн, но по тому, как он говорил, ясно было, что он слегка благоговел перед своей женой, как многие средние американцы, женившиеся на женщинах из высшего общества и потом пожалевшие об этом.

— Никогда не слышала о Мерривейлах, — сказала она.

Баннермэн разразился раскатистым смехом, его лицо выразило искреннее удовольствие.

— Благослови вас Бог, это самое приятное, что я от вас слышал! Джок Мерривейл от ваших слов перевернулся бы в гробу!

Он подошел ближе и взглянул на фотографии на столе так, словно видел их впервые.

— Забавно, — сказал он. — Когда дети были малы, я всегда воображал, что мы будем большой дружной семьей. Думал, что Кайава будет переполнена моими внуками. Но я не часто вижу своих детей, а внуков у меня вообще нет. Просто чертовски большой пустой дом…

— Моя мать испытывает те же чувства ко мне. К счастью, у меня имеются старшие братья, которые народили достаточно внуков, чтобы ее удовлетворить. А ваши дети женаты?

— Только Роберт, старший. Женился и развелся. Патнэм уже входит в тот возраст, что скоро его, боюсь, можно будет отнести к старым холостякам. А что до Сесилии, то она в Африке, уже много лет, хотя с чего она решила искупать вину перед африканскими бедняками за всех белых людей — выше моего понимания. Ее прадеда всю жизнь обвиняли, что он настоящий грабитель, но работорговцем он никогда не был. Он был противником рабства — вы не знали? Считал его неэффективной формой труда.

Он помолчал немного, глядя на фотографии, потом кашлянул.

— Кстати, как прошел ваш вчерашний ужин? Я вас не слишком задержал?

— Я предпочла вернуться домой.

— Да? Прошу прощения.

— Все в порядке. Я не особенно туда рвалась.

Он кивнул. Казалось, он сознавал, как и она, что не достиг с ней особого успеха. Вероятно, виной была его квартира, где все напоминало общего семье. Или он просто решил, что вчера слишком далеко зашел, и был слишком вежлив, чтобы в последнюю минуту перенести на другой раз приглашение на ленч?

— Вот как? — Он придвинулся чуть ближе. Положил руку на ее ладонь, так понимающе и мягко, что в первый миг она не почувствовала прикосновения. — Я думал о вас весь день. Точнее, всю прошлую ночь. Я не умею ухаживать, как вы считаете? Думаю, потерял хватку.

Она рассмеялась.

— Вчера вечером вы были великолепны.

— Правда? — Он явно был доволен комплиментом. — Очень давно никто не говорил мне ничего подобного. — Он прижал ее руку к теплой коже столешницы.

Алекса испытала нечто вроде электрического удара, такого, который можно получить, идя холодным днем по толстому ковру и задев выключатель. Она повернулась, чтобы взглянуть на Баннермэна. Выражение его лица было мрачным, как у человека, который только что, после долгих размышлений, принял серьезное решение и отнюдь не счастлив от этого.

Она его понимала. Прошло много времени с тех пор, как она переживала подобного рода влечение. Саймон монополизировал ее чувства еще долго после того, как им действительно было что чувствовать друг к другу. Она не знала, что сказать Баннермэну. Дело было не просто в разнице в возрасте. Невозможно было забыть, что он — один из самых богатых и знаменитых людей в Америке, или не учитывать, что эти два обстоятельства будут подразумеваться при любых отношениях между ними.

Она гадала, что будет, если она его поцелует, но прежде, чем она сумела решиться, раздался негромкий стук в дверь, и дворецкий произнес: — Половина третьего, сэр.

— Черт! — Баннермэн отшатнулся от нее, словно был застигнут за чем-то постыдным. — О чем я говорил?

— Что вы не умеете ухаживать.

Он нетерпеливо мотнул головой.

— Нет, до того…

— Что вы ни с кем не встречаетесь.

— Верно. А следовало бы, знаете ли. Мне грозит опасность стать распроклятым отшельником. Беда в том, что большинство людей, которых я знаю, одной ногой в могиле. — Он махнул рукой в сторону камина, на полке которого были разложены приглашения. — Обеды, где вытягивают деньги на все, что угодно, от проклятой республиканской партии до вдов и сирот…

Где-то в глубине квартиры внезапно раздались приглушенные голоса.

Баннермэн подошел к камину, и на миг Алексе почудилось, что он готов швырнуть приглашения в огонь.

— Их сюда положила моя секретарша, — сказал он. — Это ужасный мещанский обычай — раскладывать приглашения как рождественские открытки, но таким образом она побуждает меня выходить в свет.

Он взял одну карточку, подержал ее на значительном расстоянии от глаз. Покачал с отвращением головой и полез в нагрудный карман за очками.

— Попечитель Рокфеллеровского института. Пятьсот долларов за место! Как вы думаете, что бы Рокфеллеры делали без чужих денег? Посвящается множественным склерозам. Половина общественной жизни в наши дни, кажется, вращается вокруг болезней. Метрополитен-музей… — Это приглашение он прочитал внимательней остальных. — Полагаю, туда можно пойти…