— А как вы догадались, что я не из Нью-Йорка?

— Ну, начать с того, что вы говорите не как уроженка Нью-Йорка. И любой нью-йоркец продал бы мне эту проклятую картину за сорок тысяч просто потому, что я — Баннермэн. Это манера янки — жестоко торговаться с другими янки.

У нее чуть было не сорвалось с языка, что она вовсе не янки — она швейцарского происхождения со стороны отца и англо-шотландского со стороны матери, уроженки маленького южного города, но она не хотела углубляться в генеалогию перед Артуром Баннермэном, и к тому же догадывалась, что это был просто тактичный предлог включить ее в число своих собратьев — белых протестантов.

— Чем занимается ваш отец? — спросил он. — Он молочный фермер?

— Он умер, — сказала Алекса. — Несколько лет назад, — поспешно добавила она, чтобы предупредить соболезнования. — Однако он был молочным фермером. А как вы узнали?

— Об этом легко догадаться. В графстве Стефенсон практически все молочные фермеры. Помню, как в 68 году в Нью-Йорк приезжала делегация молочных фермеров-республиканцев — и один из них был из графства Стефенсон — потребовать от меня обещания повысить цены на молочные продукты. К сожалению, я его дал. Я не верил в повышение цен тогда, не верю и теперь, пусть бы это лишило меня голосов фермеров.

— Вынуждена признать, что мой отец голосовал против вас.

— Он был исключительно здравомыслящим человеком. Если бы меня избрали, я бы нашел способ как-нибудь снизить цены, что бы я ни обещал.

— Так он и говорил.

— Теперь я понял, от кого вы наследовали свой ум… Благие небеса! Из-за меня вы опоздали на обед! — Баннермэн густо покраснел от смущения.

— Уверяю вас, все в порядке. Саймон… то есть, мистер Вольф… ушел со своими друзьями. Они даже не заметят моего отсутствия. — Она отметила, что сказала «со своими друзьями», словно желая подчеркнуть, что это не ее друзья, что и было на самом деле.

— Вы должны позволить мне подвезти вас. Я не приму отказа. — Он взял ее за руку, словно она уже собралась сказать «нет» — а это было не так, и повел ее к лестнице. Люди вновь расступились, чтобы дать ему дорогу. Несколько самых отважных поздоровалось. Баннермэн устрашающе улыбался в ответ — у него были большие, квадратные зубы, удивительно белые — когда он широко улыбался, они доминировали на его лице, как у Тедди Кеннеди[18] на карикатурах. «Привет, парень, рад встрече», — неизменно произносил он, не замедляя шага. Она гадала — не из-за того ли, что ему придется вспоминать имена? — но при остроте его ума, вряд ли. Скорее, решила она, это надменность или, возможно, осторожность, осложненная приобретенным жизненным опытом, что почти все от него чего-то хотят. Он защищался от постоянных просьб и предложений, и этой демонстративно шумной, сердечной приветливостью возводил преграду для любого серьезного разговора.

У подножия лестницы быстрое продвижение Баннермэна блокировал Бенуа де Монтекристо, натягивавший отделанное мехом пальто. Алекса подумала, не собирается ли Баннермэн и ему сказать «Привет, парень», и на миг показалось, что он готов поддаться этому искушению. Он переминался с ноги на ногу, вытянув шею и подняв плечи как бык, пытающийся обойти препятствие, прежде, чем броситься напролом. Они что, в ссоре? Ходили слухи, будто они сцепились рогами из-за нескольких приобретений, и, конечно, нынешний интерес Баннермэна к современному искусству урезал количество денег, выделяемых им Метрополитен-музею, предположила Алекса, знавшая истинное положение вещей не больше, чем любой читатель журнала «Нью-Йорк».

Красивое лицо Монтекристо было бесстрастно.

— Добрый вечер, Артур, — сказал он тоном человека, сожалеющего, что не покинул прием на две минуты раньше.

Баннермэн широко улыбнулся, его крупные зубы блеснули, он схватил Монтекристо за руку и так стиснул, что тот скривился от боли.

— Рад вас видеть! — вскричал он и снова сжал руку Монтекристо еще сильнее. — Действительно рад.

Монтекристо не изменил позиции, стоя прямо перед Баннермэном так, чтоб тот не сумел увильнуть.

— Я пытался связаться с вами.

— Я был занят. — Улыбка Баннермэна померкла.

— Нужно обсудить некоторые необходимые приобретения.

— Сейчас я приобретаю картины сам.

Монтекристо поднял брови.

— Вроде этих? Я слышал. Вы знаете мою точку зрения.

— Прекрасно знаю. От Элинор я это тоже выслушал. В самых резких выражениях.

Алекса взяла свое пальто — простое суконное пальто, из-за чего она позавидовала мехам Монтекристо. Она гадала, кто такая Элинор. Ей было очень мало известно об Артуре Баннермэне кроме того, что у него есть сын, прославленный в газетах как плейбой и политик. Существует ли миссис Баннермэн? И почему этот вопрос внезапно пришел ей на ум?

Баннермэн принял у нее пальто и помог ей надеть его.

— Это мисс… хм… Уолден, — сказал он. — Она только что продала мне картину.

Монтекристо слегка поклонился.

— Я восхищен. Но, честно говоря, Артур, меня огорчает, что вы коллекционируете подобные вещи, связываете с ними свое имя… В Цюрихе есть человек, который выставляет на продажу Караваджо — шедевр! Именно такие произведения живописи нам следует приобретать. Представьте его в центре совершенно нового зала… возможно, он будет называться «Искусство Возрождения»…

— Нет. Мой дед спас музей от краха, у вас есть целое крыло, названное в честь моего отца, и один из крупнейших фондов музея носит имя моей матери. В течение многих лет я отдал музею уже не помню сколько миллионов долларов, но теперь хочу сделать что-то сам. — Тон Баннермэна балансировал на грани грубости, но Монтекристо полностью это проигнорировал.

— Ваш собственный музей? Как Гетти? Или Розенцвейг? Но, Артур, дорогой мой, это Нью-Йорк! Нью-Йорку не нужен еще один музей!

— Кто сказал, что он будет в Нью-Йорке? — сердито спросил Баннермэн.

— Это подразумевается. — Монтекристо пожал плечами, словно не желая спорить с ненормальным. — Что ж, в таком случае я надеюсь, что вы пользуетесь хорошими советами.

— Мой советник — мисс Уолден, — ответил Баннермэн. Заметив, что справа от Монтекристо образовалось свободное пространство, он провел Алексу мимо, а затем дальше в коридор, где, словно бы приготовившись к прибытию Баннермэна, дожидался лифт с открытыми дверями.

Баннермэн, казалось, был доволен собой, к раздражению Алексы — ей было неприятно, что ее использовали, чтобы шокировать Монтекристо.

— Зачем вы это сказали? — спросила она, слегка удивившись собственной храбрости.

Он смутился.

— Извините. Вы правы. Я не должен был вмешивать вас в свою стычку с Бенуа.

— Вот именно. Что он обо мне подумает?

— Он сердится только на меня. В действительности он неплохой парень. Просто Метрополитен-музей привык считать мою семью Великим Дарителем. Ховинг и все его предшественники думали точно так же. Никому не нравится слышать «нет», и в последнюю очередь, директорам неприбыльных учреждений. Послушайте, если я приглашу вас на ленч и искренне извинюсь, что вы скажете?

Она колебалась, однако это было именно то, на что она надеялась. И одновременно не понимала, почему она это себе позволила.

— Ну, хорошо, — сказала она. Была ли она удивлена? Баннермэн принадлежал миру, настолько далекому от нее, что приглашение казалось фантастическим. Сколько ее знакомых, в конце концов, могли бы похвастаться, что их приглашал на ленч сам Артур Баннермэн? Даже Саймон бы позавидовал ей. Особенно Саймон, удовлетворенно подумала она.

— Превосходно! — На улице дожидалась машина, но не длинный лимузин, который почти готова была увидеть Алекса, а простой черный «седан». Рядом стоял пожилой негр в темном костюме. Она смутно представляла, что автомобиль Баннермэна должен быть каким-то особенным, и что шофер будет в форме, в фуражке с козырьком, но это оказалось не в стиле Баннермэна.

— Куда ехать? — спросил он, усаживаясь на переднее сиденье, в то время, как она поместилась на заднем.