Неужели он и впрямь думает, что между ними есть что-то общее — два человека, погубивших тех, кого любили, оба признали это «случайной смертью», хотя фактически, — пусть этим словом никогда не обозначалось то, что произошло между ней и отцом, это были убийства? Роберт небрежно вел машину, и это стоило жизни его брату и еще двум невинным людям.

Она… но она отказывалась осознать, что она сделала, запрещала своим мыслям даже принять это направление.

Огромный дом вокруг нее стонал и трещал, полный мелких, странных шумов, как корабль в море. Удивительно, подумала она, что такое большое и прочное здание способно так же скрипеть по ночам под ветром, как старый фермерский дом. Она слышала треск дерева, когда температура понижалась на несколько градусов, шелест ветвей у крыльца, гудение воздуха в батареях, где-то вдали шум насоса или вентиляции, тихие шаги служанки, совершавшей ночной обход, ибо здесь всегда кто-нибудь круглосуточно находился на страже, как в гостинице, и нажав кнопку звонка на ночном столике, можно было вызвать горничную — в любое время, на случай, если захочется выпить чашку чаю, или какао, или просто, как это бывало с миссис Баннермэн, узнать, который час.

Завтра, решила она, когда с делами будет покончено, она немедленно уедет, позволит Стерну или Саймону снять ей номер в одном из самых уединенных городских отелей, скажем «Дорсет», или «Хэмпшир Хауз», и на время исчезнет из виду. Постепенно, шаг за шагом, она вернется к нормальной жизни.

Нет, чтобы быть точной, она начнет новую, ибо жизнь уже не будет той же самой. Ей нужен офис, чтобы управлять постройкой музея — в этом мог бы помочь Саймон. Со временем, вероятно, она будет признана как миссис Баннермэн, а миссис Баннермэн доступно почти все. А потом? Она отказывалась заглядывать дальше.

Она закрыла глаза и внезапно услышала шум шагов по гравию во дворе и человеческие голоса. Они звучали приглушенно, но ей показалось, что это мужчина и женщина. Потом они стихли, и Алекса уснула, повторяя себе, что нет причин полагать, будто говорили о ней.

— Это позорная капитуляция, Роберт, и ничто иное.

— Это здравый смысл, Сеси, — устало сказал Роберт. — Мне это нравится не больше, чем тебе.

— Она — мелкая шлюшка и интриганка, а ты ей подчинился. Никогда бы не подумала, что доживу до такого дня.

Роберт вздохнул. Они прошли до усыпанного гравием двора и повернули назад. В темноте он не видел выражения ее лица, но глаза ее блестели, словно она плакала.

— Если мы начнем процесс, Сеси, — терпеливо объяснял он, — она может победить. Отец был женат на ней.

— Я отказываюсь в это верить. Или примириться с этим.

— Вера тут ничего не изменит. Букер считает брак законным.

— О, я бы просто убила Мартина! — даже в лунном свете глаза Сесилии полыхнули яростью. — Он совершенно бесполезен. Не представляю, как я могла когда-то даже допускать мысль о замужестве с ним. Но ты, Роберт, ты — вот кто меня по-настоящему разочаровал. Ты позволил ей обойти себя, только потому что она — смазливая девица! — Она сделала паузу. — С обывательской точки зрения.

— Ну, в этом ты совершенно неправа, Сеси. Мне вполне нравится, как она выглядит. Рамирес — помнишь его? — даже предложил, чтоб я женился на ней! — Он рассмеялся. — Действительно, неплохое решение проблемы.

— Это отвратительно!

— Я шучу, Сеси.

— Не нахожу это смешным. Тебе следовало бы делать что-нибудь, Роберт, вместо того, чтобы обмениваться шутками со своими кубинскими друзьями.

— Это не так легко, Сеси. Она умнее, чем ты можешь представить. В ее руках есть некие документы, которые я бы очень хотел заполучить назад.

— Ты хочешь сказать, что она шантажирует тебя, Роберт? Это причина твоей бесхребетности?

— Нет, Сеси, совсем не шантажирует. «Угрожает» — более точное слово.

— Чем?

Теперь он пожалел, что затронул эту тему. Если Сесилия узнает правду о смерти Джона, она никогда не простит его, а этого он боялся гораздо больше, чем того, какое действие возымеет это открытие на его политическую карьеру.

— Там замешаны политические дела, — сказал он по возможности спокойно. — Документы дал ей отец. Необдуманно.

— Разве Рамирес не может их вернуть? Ты обычно утверждал, что он может все.

Сесилия познакомилась с Рамиресом, едва выйдя из детского возраста, в те давние дни, когда он был еще патентованным героем твердолобых патриотов, которые считали, что высадка в Бухте Свиней была бы успешной, если бы у Джона Кеннеди хватило мужества организовать прикрытие с воздуха.

Таковы были в те времена и взгляды ее отца — как многие богатые американцы, Артур Баннермэн счастлив был принимать у себя в доме лихого кубинского героя и выписать чек на la causa[49].

Последующий откат Рамиреса в мир политических преступлений и убийств по контракту ускользнул от внимания Сесилии. При тех редких случаях, когда упоминалось его имя, она все еще творила о нем как о латиноамериканском антикоммунистическом сэре Галахаде[50] — репутация, которую он потерял так же быстро, как и приобрел.

— Он тоже провалился. Мы обменялись самыми резкими словами.

— Подкинь под него хворосту, Роберт! Отец часто говорил, что если бы у братьев Кеннеди не сдали нервы, Рамирес смог бы войти в Гавану и заставить Кастро собирать чемоданы.

— Сеси, отец изменил свое мнение, когда ты еще каталась на пони. Бог свидетель, я сделал все, что мог. Я даже привез Рамиреса сюда, поместил его в местной гостинице, но он ничего не добился.

— Он здесь?

— Забудь, что я тебе сказал. Чем меньше ты знаешь об этом, тем лучше. Все под контролем.

— Что ж, тогда вели ему пошевеливаться, — резко сказала Сесилия.

Роберт жалел, что вообще согласился обсуждать дела с Сесилией. Он должен был знать ее лучше, чем предполагать, что она когда-либо даст ему благословение на компромисс с Алексой.

— Сделаю все, что в моих силах, — мрачно произнес он, чтобы положить конец беседе.

Сесилия взяла его за руку.

— Никто не может просить большего, — прошептала она.

Репутация Сесилии как слабой женщины была догматом, принятым на веру всей семьей, за исключением самой Сесилии, которая знала правду. Она считала, что в ином веке сумела бы справиться с ролью матери, или сестры, или жены древнего римлянина — во всяком случае, одной из тех суровых, непорочных героинь, что указывают путь долга мужчинам своей семьи.

С ее точки зрения, никем не разделяемой — Роберт был слишком мягок, себе во вред. Она обвиняла себя, за то что бежала в Африку, чтобы спастись от семьи и богатства, оставив его одного перед лицом враждебного мира. Если бы она осталась дома, то убедила бы его не пытаться отобрать Трест у отца — или, если бы он все же сделал это, поддерживала и укрепляла его дух, так, чтоб он преуспел. Теперь она убеждала себя, что Роберт дал слабину из-за того, что эта девица воспользовалась его душевной добротой, что Рамирес, возможно, просто уклоняется от того, что он обязан был сделать.

Она думала об этом, пока раздевалась и проскальзывала в хлопковую ночную рубашку, вновь наслаждаясь чувством прохлады после всех этих лет в Африке. Однако это был ее долг, точнее, предназначение — быть там, помогать бедным, а Баннермэны всегда исполняют свой долг не жалуясь. Если ничего другого не остается — так учила ее бабушка. И это было главным удовлетворением ее жизни — возможно, подумала она без горечи, и единственным.

Если Роберт не может приказать Рамиресу сделать то, что он обязан сделать, она возьмет это на себя. Это тоже ее долг. Она потянулась к телефону и набрала номер.

Компания, собравшаяся к завтраку, не излучала счастье, но Роберт, для которого сама идея охоты была на первом месте, делал все возможное, чтобы оживить картину, подобно преданной жене, которая чувствует, что важный домашний прием плохо начался, и видит, как шансы ее мужа на продвижение по службе исчезают по мере того, как беседа спотыкается и замирает. Не привыкший обычно рано вставать, Роберт двигался по столовой, сыпал шуточками, с энтузиазмом пожимал руки и сообщал каждому, какой будет прекрасный день. И действительно, день обещал быть великолепным, по крайней мере в том, что касалось погоды. Природа приложила все усилия, чтобы соответствовать представлениям о ней Баннермэнов. Прелестный, бледный осенний туман развеивался, открывая тонкий ледок, который таял в первых лучах солнца, из-за чего опавшие листья выглядели так, будто они были окрашены за ночь, специально для этого случая. На дальнем конце Большой Лужайки мирно паслись полдесятка ланей. Их шкуры в рассветных лучах, казалось, сбрызнуты оранжевым.