Она понимала — кто бы понял лучше — панические усилия Роберта спастись, когда его брат был уже мертв. Потребовалась бы большая отвага, хотя, возможно, не самой высокой пробы, чтобы вылезти из-за руля разбитой машины, перетащить тело брата на место водителя и выбраться на заиндевелую насыпь, чтобы позвать на помощь — именно к таким выводам пришел следователь, изучив обломки машины и результаты вскрытия. Роберт был за рулем и пристегнулся ремнем безопасности, что, без сомнения, спасло ему жизнь, Джон был на пассажирском сиденье и не пристегнулся. Учитывая характер его травм, полиция решила, что он никак не мог быть водителем.

Алекса пыталась представить эту сцену — спортивная машина, летящая прямо на легковую, искаженные ужасом лица водителя и его дочери, миг, когда Роберт должен был понять, что ничего уже нельзя сделать, и потом, после катастрофы, когда он лежал в разбитой машине, зная, что его брат мертв или умирает, его решение спастись самому… и конечно, сознание того, что он наконец стал наследником состояния.

Она вспоминала, как это было, когда она смотрела на тело отца, скрюченное у стены, как безжалостно убитое животное, его грудная клетка была распахана двумя пулями, которые она в него всадила, но о ней позаботились другие, тогда как Роберту пришлось заботиться о себе самому.

Она не могла заставить себя обвинять его. «Предоставьте мертвым погребать своих мертвецов», — сказал Бартон Гримм, подобно многим людям находя в Библии оправдание своим действиям, и, конечно, мертвым гораздо легче вынести тяжесть вины, чем живым, так что он, возможно, был прав.

В то же время она понимала, почему эти документы так важны для Роберта. Это был его Чаппакудик[43], момент паники, пережитый им в юности, когда он выбрал легкий выход и свалил ответственность за три смерти на брата. Пресса с упоением обрушилась бы на него за то, что случилось двадцать лет назад, отставные полицейские появились бы на телеэкранах с рассказами о том, как их заставили похоронить материалы следствия, ученые и психиатры излагали бы свою точку зрения в «Ночной линии» или «20/20», — его политическая карьера рухнула бы в одночасье. А что подумали бы его родные? Они обвинили Артура в гибели Джона, и делали это до сих пор, потому что ей предшествовала их ссора, но известие, что машину вел не Джон, а Роберт, безусловно, потрясло бы их всех — даже Сесилию. Интересно, знала ли правду Элинор? Может быть, Артур рассказал ей? Алекса решила, что нет.

Что ж, если Роберт смог дать битву при Ла Гранже — ее все еще охватывала ярость при мысли, что сначала Букер копается в ее прошлом, а потом попытается хитростью заставить ее подтвердить свои подозрения — она сможет нанести ответный удар в Кайаве.

Ей хотелось попросить совета у Стерна, но поразмыслив она поняла, что это невозможно. В ее руках была семейная тайна. И она не может доверить ее никому, не принадлежащему к семье.

— Эта встреча совсем неуместна, — сказал Букер, хотя, казалось, он был вполне счастлив оказаться здесь.

— Знаю.

— И вряд ли это хорошая мысль. Для вас, я имею в виду.

— Возможно. Это меня не волнует.

Волнение Букера было для Алексы очевидно. Сама же она старалась держать себя в руках, Потребовалась масса усилий, чтобы убедить его прийти, но она сумела настоять. За блестящими стеклами очков его глаза нервно мерцали, словно опасаясь встретиться с ее взглядом. Это не был взгляд опытного юриста, готового устроить свидетелю перекрестный допрос — что-то в нем напоминало ей застенчивого мальчика, который хочет попросить девочку о свидании и не решается.

Она улыбнулась ему.

— Сожалею, что у нас не было случая узнать друг друга лучше. — Это вряд ли были те слова, которые говорят юристу враждебной стороны, и Букер, похоже, удивился. — Я хотела бы спросить вас, — сказала она по возможности любезно, — зачем нужно было проделывать весь путь в Ла Гранж и затруднять мою мать, когда можно было переговорить со мной? Я не думала, что юристы должны шпионить, исполняя должность детектива.

Букер отчаянно вспыхнул.

— Я не шпионил, — оскорбленно сказал он.

— А как же тогда это называется?

— Предварительное расследование.

— Ясно. Для этого обязательно врываться к моей матери и допрашивать ее?

— Возможно, мне следовало сперва ей позвонить, — мрачно сказал Букер. — Я искренне сожалею.

— Интересно, что бы сказал об этом Артур?

— Понятия не имею.

— Он верил в открытые отношения — в честные. Не думаю, что он бы позволил своему юристу шпионить за людьми, а вы?

— Я ничего подобного не делал.

— Он когда-нибудь просил вас о чем-нибудь в этом роде, мистер Букер?

— Мартин. Нет, должен признаться.

— Он очень высоко ценил вас, мистер Букер. Он относился к вам как к своему зятю.

— Мартин, пожалуйста, миссис Баннермэн… Алекса. Честно говоря, я удивлен, слыша об этом.

— Почему? Вы практически член семьи. Он больше полагался на вас, чем на собственных детей.

— Вероятно, это правда, но я никогда не замечал в нем чувств, о которых вы намекаете.

— Он был очень сдержанным человеком… — она улыбнулась, — Мартин.

— Можно сказать и так.

— Думаю, в конце жизни — хотя Артур не считал, что это конец — он очень сожалел, что не выражал своих чувств к вам. К детям. Отчасти именно это занимало его мысли, понимаете?

— Понимаю. Я об этом не думал.

— Да-да. Это правда. Послушайте, вы работаете на Роберта, я это понимаю. Если нам придется сражаться в суде, о’кей, я смогу это пережить, даже если проиграю. Но вы действительно думаете, что это честно — доставать из шкафа скелеты времен моего детства? Какое они имеют отношение к нашему делу? И кто дал вам право обижать мою мать?

— Алекса, поверьте, я не имел ни малейшего намерения обижать вашу мать.

— Вот как? Вы не считаете, что огласка обстоятельств смерти моего отца причинит ей вред?

Букер явно не был готов к ответу. Он опустил глаза. Снял очки. Потер подбородок.

— Алекса, — мягко сказал он. — Думаю, я знаю, что случилось, — он перешел на шепот, — с вашим отцом.

Она в ужасе уставилась на него.

— Нет!

— Я не могу этого доказать, но совершенно уверен.

Куда он ее толкает? Ее охватила паника, когда она попыталась угадать, много ли ему известно, но один взгляд на его лицо сказал ей, что это не уловка. На нем было выражение искреннего сочувствия, решила она, а возможно, и чего-то больше.

Ей всегда казалось, что в Букере осталось нечто детское, возможно, потому, что он многие годы приносил большую часть своего «я» в жертву семье Баннермэнов, но сегодня он выглядел постаревшим, вокруг его рта обозначились складки, а под глазами были темные круги. Он казался более красивым, чем она его помнила, и очень усталым.

— Для меня это нелегко, — сказал он. — Хотел бы я, чтоб мы не были по разные стороны.

— А это так?

— Я юрист. Я представляю Роберта — и Семью. А юрист не должен разыгрывать из себя Бога, как сказал мне шериф Пласс. Я бы хотел никогда не попадать в Ла Гранж. Бог свидетель, я не желал туда ехать. Но я поехал. И этим все сказано.

И теперь вы собираетесь вывалить Роберту кучу сплетен и слухов, которые он может использовать против меня.

Он вздохнул.

— Я бы так не сказал. Я не опираюсь на сплетни и слухи. Предпочитаю факты. В любом случае, я здесь не для того, чтобы говорить об этом проклятом богатстве. Я пришел, чтобы поговорить о вас.

— Это не ваше дело.

— Может быть. Послушайте, я не собираюсь хитрить. Не думаю, чтоб вы рассказали мне о том, что случилось, да я даже и не желаю этого, но хочу сказать вам, что вы взвалили на себя слишком тяжелый груз вины. Я размышлял об этом всю дорогу домой. Меня не волнует, что думает Пласс или Гримм, или этот жирный дурак Цубер, и даже ваша мать… — хотя, если вас интересует мое мнение, ваша мать чувствует то же самое.