— Вы по наряду? Поздно являетесь, работнички. Соберите пока кирпич, рассыпался. Через час вернусь. Чтоб порядок был!

И повернулся, неторопливо зашагал к грузовику.

— Ладно комедию ломать, — сказал Андрей. — Лучше документы покажите.

— Что? — Человек в желтых ботинках обернулся. — Очумел? Меня не знаешь?

— Не знаю. У нас таких нет.

— Значит, появились. Распустили вас тут.

— А номер-то почему грязью замазали? — спросил Андрей.

Номер в самом деле был залеплен грязью.

— Сотри и запиши, раз такой бдительный.

Парень в гимнастерке стоял у грузовика, крутил во рту папиросу.

— Чего толковать-то, едем, — крикнул он.

— Документы покажите, — побледнев, сказал Андрей.

— Во, этого не хочешь? Понюхай, — человек в новых ботинках ткнул кулачищем Андрея в нос. Страшным стало его детское лицо.

— Не связывайся, Андрей, — крикнула я.

И ухватила его за руку, потащила в сторону. От машины уже шел тот, в гимнастерке, помахивая какой-то железкой. У него тоже было голое какое-то, озверевшее лицо.

— Идем, Андрюша, — я не помнила себя от страха, таща его за руку: люди с такими лицами могут все что угодно сделать — убить!

Андрей дергал руку, но я не отпускала.

— Отпусти! — сказал он.

— Не надо, идем отсюда, — бормотала я, не помня себя, и со страхом смотрела, как приближается тот, с железкой в руке.

Андрей вырвался, побежал к машине. Человек в новых ботинках обогнал его, что-то крикнул парню в гимнастерке. Тот метнул железку. Я завизжала. Андрей упал. Но он сейчас же поднялся. Однако было поздно: те двое уже сидели в кабине. Грузовик рванулся и на полной скорости помчался сюда, к обрыву.

Он промчался в двух шагах от меня, чуть притормозил перед спуском. Он притормозил, а я подпрыгнула, повисла сзади, ухватилась за скользкий борт.

Грузовик катился вниз, а я висела, болтаясь из стороны в сторону, подогнув колени. Я не могла разогнуть ноги — они касались земли. И подтянуться не могла, чтобы взобраться в кузов. Пальцы одеревенели, я чувствовала — сейчас сорвусь. И сорвалась бы, наверно, если бы, скатившись с горы, грузовик снова не притормозил. Я закусила губы, набралась сил, подтянулась и влезла в кузов, на брезент.

Грузовик мчался теперь по берегу. Там, вверху, бежал, махая руками, Андрей — зачем бежал, сам, наверно, не знал: разве догнать ему теперь нас?

Грузовик мчался, не останавливаясь, вдоль моря, без дороги. Я поняла, они хотят объехать Новоморской и выехать на шоссе уже далеко за последними домами, чтобы не встретить ни одного человека. И действительно, они выбрались на шоссе на восьмом километре. Но и тут не остановились, помчались дальше.

Я сидела на брезенте: я знала: подо мною кирпич. Ничего себе — целую машину уволокли.

Я отогнула с одного края брезент — кирпич лежал аккуратно, ровно. Они складывали его старательно — чтоб не разбить, чтоб больше вошло. Не торопились.

Грузовик все несся и несся как угорелый. Свист стоял в ушах. Знают они, что я здесь? Знают. Тот, в новых ботинках, высунулся из кабины, посмотрел на меня.

Я сидела высоко над бортами, почти лежала, вцепившись в жесткий брезент. Сначала мне казалось, что меня сдует отсюда, но меня не сдувало, и я скоро свыклась со своим положением и успокоилась. Что я буду делать, когда машина остановится, я не знала. И старалась не думать об этом.

Мимо несколько раз со свистом проносились встречные грузовики. Каждый раз я кричала, махала рукой, но меня, наверное, никто не слышал — я не успевала прокричать даже слово, как была уже в полукилометре от той машины.

И вдруг мы остановились. Я ждала, что кто-нибудь вылезет из кабины, но никто не вылез. Грузовик постоял, постоял и свернул в лес.

Ветки хлестали меня, я едва успевала отмахиваться от них. Лес становился гуще, темнее.

Мы долго ехали, наконец остановились. Человек в желтых ботинках вылез из кабины, взглянул на меня, молча обошел грузовик, разглядывая что-то.

И оттого, что он молчал, мне стало страшно.

В лесу было тихо. Стучал мотор, орала кукушка, у вершин деревьев, не доходя до земли, стояли дымные солнечные столбы.

— Слезай, — наконец сказал он.

— Воры, жулики! — Я хотела крикнуть, но губы мои были как бревна, я с трудом пошевелила ими, едва слышно пропищав эти слова.

— Ну быстро! — резко крикнул он.

В тишине крик этот был как удар, я вздрогнула, инстинктивно поползла к борту. Я, наверное, сползла бы на землю, если бы он снова не заорал:

— Быстрее!

«Сиди!» — злясь на себя, подумала я и вцепилась в брезент.

— Бандиты, — сказала я, но голос выдал мой страх. — Не слезу. Я в милицию вас…

— Дура! Тут живой души нет. Слезай! Или жить надоело?

Детское жестокое лицо его было спокойным, только глаза чуть сузились. Но у меня все оборвалось внутри, когда я увидела, как они сузились, его холодные глаза. Я никогда не видела таких глаз, и все же я знала — это глаза врага. И когда я поняла это, я сразу словно успокоилась.

Он усмехнулся, подошел к самому борту, вытянул руку, стараясь схватить меня за ногу. Я нашарила кирпич, подняла его над головой:

— Не подходи.

Я знала: я брошу в него кирпич. Я это хорошо знала, как хорошо знала, что живой не слезу с грузовика. Я стояла, расставив ноги, держа кирпич.

— Поезжайте на шоссе, слышите!

Я говорила спокойно, сама удивляясь своему спокойствию.

— Ну, на шоссе! Слышите!

— Слышу, — сказал из кабины парень в гимнастерке и рванул машину.

Рывок этот был так неожидан, что я не удержалась на ногах, грохнулась вниз на землю. Увидела перед глазами колеса, охнула: «Мамочка!», зажмурилась.

Но колеса не задели меня. Человек в новых ботинках пробежал мимо, пхнул меня ногой в живот — больно пхнул, я задохнулась.

Они помчались обратно к шоссе. Я побежала было за ними, но не догнала и села на землю, отплевываясь вязкой слюной. Сколько я так сидела — не знаю. Боль в животе поутихла, и я пошла. Шла долго, очень долго. Орала, как заведенная кукушка. Орала противно, нагло. Я что-то не слышала в наших краях кукушки — откуда эта психованная взялась?

Ныл правый бок, по руке сочилась кровь — я разодрала плечо, когда упала с машины.

Дура, маменькина дочка! Ты словно жила между небом и землей, развесила уши, слушала материнские проповеди о добре и любви к ближнему, а жизнь где-то шла помимо тебя. И ты ничего ей не давала, все брала, только брала. Ты любила порассуждать о правде и лжи, похвалить добро, осудить зло, стороной обходя и то и другое. Хоть раз ты, дура, бросилась, не раздумывая, защищать ту самую правду, любить которую проповедовала тебе мать?

Хотелось пить. Темный угрюмый лес был душен. Я не знала, что это за лес. Я никогда тут не была. На душе у меня было противно. И все же, как ни противно мне было, я не могла забыть какое-то незнакомое, какое-то странное, почти восторженное чувство, которое охватило меня тогда, когда я стояла на грузовике, подняв над головой кирпич.

Я шла, а шоссе все не было. Я давно потеряла колею и брела наугад. Лес потемнел, солнечные столбы над головой исчезли. За вершинами деревьев глухо заворчал гром, и по листьям застучал дождь. Но он не падал сюда, вниз, хлопал и гудел вверху. Я заблудилась, я старалась услышать шум машин — шоссе ведь близко где-то, — но ничего, кроме урчанья дождя, не слышала.

И вдруг лес кончился. Впереди было поле, мокрое, заросшее хилой травой и бесконечное, а на другой стороне этого поля — в немыслимой дали — виднелись электроопоры: значит, оно где-то там, шоссе.

Дождь промочил меня насквозь, как только я вышла из лесу и побрела через это бесконечное поле. Я сразу по щиколотку провалилась в мягкой, холодной, чавкающей земле. Это было болото, его будто облили клеем — ноги облепила вязкая грязь, их трудно было оторвать. Я падала, утирала с лица дождь, поднималась, брела дальше. Платье присосалось к спине.

Я шла через это болото, и у меня было такое чувство, словно когда-то я уже бежала так по полю, облитому клеем. И так же хлестал дождь, и платье облепило меня, будто все тело стянули бинтами, и так же стучало сердце.