— Опять ногу развязывал, — прикрикнула Ольга Васильевна.

— Ясное дело, «мастырка», — брезгливо бросил Анатолий Петрович, искоса взглянув на рану. — Я вам раньше говорил — не стоило его класть в стационар, теперь полюбуйтесь, даже керосином воняет! Выписать мерзавца!

Несмотря на оханье и божбу Федьку назначили к выписке.

У кровати Озерова доктора надолго остановились.

— Больной, вы меня слышите? — спросила Ольга Васильевна. Лицо Озерова осталось неподвижным, было слышно его хриплое, неровное дыхание, большая черная муха ползала по щеке. Ольга Васильевна согнала муху, долго выслушивала, считала пульс. Попросила выслушать Анатолия Петровича. Он потыкал стетоскопом, недовольно дернул костлявым плечом.

— Его слишком поздно привезли к нам с участка. Черт знает что! — разозлился Анатолий Петрович, и у него задергалось правое веко. — Доведут человека до последней черты, а потом волокут в больницу, как будто мы, чародеи. Нужно сменить там лекпома, безграмотный мальчишка, ничего не понимает!

Анатолий Петрович не любил безнадежных больных. Он считал смерть своим врагом и каждую победу ее встречал как личное поражение.

— А если увеличить дозу камфоры?

— Второе сердце ему не вставишь.

— Что-нибудь можно сделать? — Ольга Васильевна умоляюще взглянула вверх на доктора. На ее розовое, по-детски припухлое лицо упал луч солнца.

Анатолий Петрович покачал головой, его тяготил этот разговор. Ольга Васильевна повертела в руках стетоскоп, вздохнула.

— Еще не старый человек и семья, наверное, есть? Не знаете, кто он?

— Кажется, инженер.

Ольга Васильевна опять вздохнула.

— На ночь я посажу возле него Люську, санитарку, а днем, — Ольга Васильевна посмотрела на больных, — вы уж поухаживайте за ним?

— Да мы завсегда… мы ухаживаем, вон Тимоха ему вместо няньки, — загудели больные.

После докторов пришел старичок фельдшер в очках в железной оправе. Карманы его халата оттопырились от продуктов — их передала Ольга Васильевна для тяжелобольных. Фельдшер раздал лекарства, сделал укол Озерову, покачал головой и ушел, ничего не сказав.

В палате опять стало шумно. Играли самодельными замусоленными картами в «буру», а Тимошку поставили на «вассер» — сторожить. Тимоха, не считая Озерова, был «фраером» — не принадлежал к корпорации воров и, по их мнению, был существом низшего порядка и обязан был подчиняться. При приближении посторонних Тимоха должен был подать сигнал.

Федька подрался с соседом из-за пайки хлеба, за драку выписывали из больницы, но Федьке теперь было наплевать — после обеда он уходил в лагерь. На ругань и крики прибежал вохровец, да так быстро, что чуть не захватил карты. Их в последнюю минуту успел спрятать «пахан». За карты тоже выписывали из больницы. Тимоха под градом ругательств виновато поплелся к своей койке.

Косые желтые лучи, перерезанные решеткой, легли на пол. Было смрадно и душно. Озеров лежал без сознания.

В большом прохладном кабинете, обставленном грубо сколоченной мебелью, сидели главный инженер и начальник прииска. Начальник, с квадратным подбородком и воспаленными от недосыпания глазами, в расстегнутом у ворота защитном кителе, распекал главного инженера. Инженер сидел на стуле, вытянув слоновьи, в резиновых сапогах, ноги, косо надвинутая фетровая шляпа с полинялой ленточкой придавала ему ухарский вид. Он курил и рассеянно слушал начальника прииска. Главный инженер проработал на приисках до седых волос и считал, что ему не стоит волноваться из-за бранных слов очередного начальника.

Прииск был в глубоком прорыве. Золота недодавали. Не перерабатывали утвержденные планом объемы — кубометры породы, и содержание металла оказалось значительно ниже, чем обещал, по данным разведки, главный геолог. Вторую неделю начальник прииска ночевал в кабинете на жестком клеенчатом диване. Каждую ночь начальник управления, знаменитый на всю Колыму своей грубостью, крутым нравом и энергией Евсеев, ругал его по телефону последними словами. Кричал, что он портит ему сводку, требовал выполнения плана и грозил расправой. Евсеев за малейшую провинность, а то и просто по капризу отправлял в забой начальников отделов управления. Любимым его словом было «бездельники». В главке Евсееву говорили: «Если бы вас любили так же сильно, как вас ненавидят, дела в управлении шли бы еще лучше». Но дела и так шли неплохо: третий год управление Евсеева держало первенство.

На прииск привезли промприбор новой конструкции, на него возлагали большие надежды, но монтаж его шел медленно.

— Какого дьявола ты мне тянешь! Мне металл нужен, ме-талл! — уже не кричал, а хрипел начальник, тыкая окурком в пепельницу, и вишневыми от ненависти глазами впился в главного инженера.

— Я не виноват, что половину инструкций и чертежей к прибору маринуют в управлении. Я, дорогой мой, не гений, чтобы такие головоломки решать. Делаем, что можем.

— «Делаем, что можем»! — передразнил начальник. — У тебя люди как сонные мухи ползают, по четверти тачки возят.

— Это не моя вина. Люди истощены до последнего, ты бы их немного подкормил, что ли.

— Они получают все, что им положено по нормам, сколько выработают, столько и получат. Я не Иисус Христос, чтобы разделить один хлеб на десять тысяч человек или сколько он их там накормил? Чтобы сегодня промприбор работал, и знать больше ничего не хочу!

Главный инженер только презрительно фыркнул.

После его ухода начальник закурил папиросу и с приливом раздражения вспомнил, что эта кривляка — начальник санчасти — не разрешила вывести сегодня из лагеря сто четыре человека! Дала им освобождение от работы — и это в разгар промывочного сезона! Он приказал выгнать их вон из бараков и собрать на вахте, чтобы отправить в забой. Кто-то из ее подхалимов сообщил ей об этом, она прибежала на развод непричесанная, заспанная, в пальто, накинутом на пестрый халатик, в тапочках. Раскинув руки, встала в лагерных воротах и объявила:

— Не разрешаю! Я отвечаю за этих людей!

В эту минуту она, конечно, вообразила себя Жанной д'Арк! Подумаешь, имеет смазливую мордашку, крутит с уполномоченным и считает, что ей все дозволено! Начальник не решился ее оттолкнуть, только скрипнул зубами от злости, и сто четыре человека с довольными рожами ушли отлеживаться в бараки.

— Вызовите мне эту вертихвостку, — сказал он секретарше, уверенный, что она и так поймет, кого ему нужно.

Секретарша была стареющая накрашенная дама с длинными висячими серьгами. Между ней и Ольгой Васильевной шла неприметная, глухая женская вражда. Секретарша приехала на Колыму в поисках денег и личного счастья. Деньги копились легко, но личное счастье не приходило. На приисках в те годы почти не было вольнонаемных женщин и, конечно, можно было выйти замуж. Но женихи были несолидные: имели семьи на «материке», и она понимала, что нужна им только здесь, на затерянном среди сопок прииске, до отъезда на «большую землю». Хватит с нее разводов и разочарований! Перелистывая сберкнижку, секретарша потихоньку плакала.

Она позвонила в больницу и строго сказала о вызове к начальнику прииска. Эта девчонка объявила, что сначала кончит обход больных.

— Ее больные! Какие-то заключенные! Вчера только соскочила со школьной скамьи, а воображения… Не дай господь здесь заболеть, залечит до смерти.

Ольга Васильевна пришла через час. На ней было бежевое платье-костюм из плотного шелка, белые лайковые перчатки, белые туфельки на высоченных каблуках. Она держала пушистую дымчатую кошечку. Начальник не ответил на ее приветствие, но застегнул воротник кителя и открыл было рот, но вдруг увидел кошечку. Сначала он подумал, что у него от недосыпания начались галлюцинации. Он поморгал в надежде, что кошечка исчезнет. Но она не исчезла, она начала тихо мурлыкать, и Ольга Васильевна гладила ее за ушком. Это уже было слишком! Начальник задохнулся от злости, но неожиданно для себя начал спокойным, вкрадчивым голосом:

— Что же это, молодая девица, — акцентируя слова «молодая» и «девица», — будем срывать государственный план? Мне люди нужны дозарезу, а вы изволили задержать сегодня в лагере сто четыре человека!