— Вы и про машину знаете?

— Ну, как же! Я почти каждый день кого-нибудь из ваших встречаю и разговариваю, а потом, ко мне уже четыре раза заходили девчата вот так же, как вы, с кошелочкой. Галина Сидоровна, спасибо ей, взяла меня на содержание за счет магазина. Правда, Коля оставил мне сколько-то денег, но Галина Сидоровна платы за продукты не берет, Коля начнет снова работать — рассчитается. А я ведь, хоть и состою на работе, но зарплату уже почти год не получаю, как и все. Так, по сотне-две дают за месяц — да это только на хлеб.

— А где и кем вы работаете? — участливо поинтересовался Петр и хотел было добавить, что его жена Татьяна Семеновна уже почти два года безработная и не может найти работу, и что и он до сих пор жил без перспективы найти работу, а на руках двое детей, но воздержался от такого признания Людмиле Георгиевне, вспомнив о ее материнском горе, которое никаким сравнением не облегчить. А боль души, что выступила серыми полукружьями под ее глазами, так и вовсе не залечить. И вообще, присоединение к одному горю другого разве может облегчить хоть одно из них? Горе — останется горем, если рядом с ним станет другое такое же.

— В нашей заводской больнице числюсь на работе, — печально улыбнулась одними губами, а глаза, подернутые непреходящей грустью, оставались неподвижными. — Больница наша, видать, заводу чистой нахабой стала. Половина персонала уже уволена, кто по сокращению, а кто сам, а оставшиеся врачи и сестринский персонал в таком подвешенном состоянии, что и не понять, то ли ты на работе, то ли нет, а последние дни и вовсе заговорили о закрытии больницы… Да вот наши врачи письмо написали в городскую газету о положении в больнице. Не читали? Покажу, я ее из больницы принесла, — она поднялась, принесла газету, дала ее Петру. Петр нашел письмо, прочитал его, вспомнил разговор с главврачом на заседании у Полехина и подумал, что письмо в газету есть начало открытой борьбы народа за спасение больницы, за свое право на жизнь. Газета, значит, поддержала крик работников больницы, да вот рядом и ее обращение с просьбой прислать отклики на письмо работников больницы. Петр вернул газету и с некоторой тайной гордостью сказал:

— Я был свидетелем, когда ваш главный врач обращался в партбюро и просил помощи в защите больницы.

— Спасибо, хоть есть к кому обратиться за помощью и поддержкой. Вчера в больнице побывал от партбюро Костырин Андрей Федорович и принес кипу бланков с обращением собрать подписи людей в защиту больницы от закрытия. Потом с этими подписями пойдут к директору завода, а нет — к городскому и областному начальству. Вот я уже сегодня походила и больше сотни подписей собрала. Люди даже довольны такой придумкой, а кое-кто и свою помощь предлагает в сборе подписей. Я раздала сотни две листов.

Затем она рассказала, как мечутся все работники больницы от слухов, а теперь и признаков ликвидации больницы, так как заводское начальство не дает никаких денег, отчего ни оперировать, ни лечить, ни кормить больных нечем. А больные идут и идут, плачут, стонут, мучаются. И медработники вместе с ними мучаются душой, и все в них соединилось в одно: страх за себя, за безработность и безысходность, страх за больных, которые умирают на глазах без медпомощи. А заводские хозяева, будто специально избрали способ умерщвлять рабочих. Вот работники больницы и хватаются за малейшие предложения по спасению больницы, значит, и больных людей. Все побежали собирать подписи. Так она, старшая медсестра, разве может остаться в стороне от такого важнейшего дела?

То, что рассказала о себе Людмила Георгиевна, удивило и обрадовало Петра тем, что работники больницы дружно, коллективно поднялись на общее дело, хотя оно и было связано с самозащитой. Он взглянул внимательно в лицо Людмилы Георгиевны, хотел, было как-то поддержать ее участие в таком общем деле, но встретил столь глубоко печальные глаза, что оробел перед ее душевной болью и только сказал:

— У вас еще есть бланки списков? Я бы мог помочь вам собрать подписи. Или чем-нибудь еще помочь вам — вы скажите.

— Спасибо, Петр Агеевич, нынче мне ничего не надо… Спасибо, девчата магазина не оставляют меня одну в моем горе… Мне бы только весточку получить хоть какую-ничто, — что же случилось с моим сыном? — и спазмы рыданий прорвались сквозь все ее усилия, и глаза ее тотчас потухли за навернувшимися слезами. Слезы крупными каплями покатились по ее впалым щекам.

Петр, глядя на Людмилу Георгиевну, вдруг почувствовал болезненный укол в своем сердце и жар в глазах, но сумел сдержаться и, чтобы не выдать себя дрожью голоса, полушепотом спросил:

— А что, Николай Минеевич какие-либо вести подает о себе, где он сейчас?

Людмила Георгиевна стерла произвольно катившиеся слезы, минуту помолчала, опустив голову, затем сказала потухшим голосом:

— Коля знает мое состояние душевное, поэтому он сообщает мне постоянно о себе, три дня назад вот звонил по телефону. В Чечне он сейчас ищет или рыщет, туда его привели следы сына, — она еще раз вытерла все катившиеся слезы, а серые полукружья под глазами еще более потускнели, как захмаренное небо в ненастный день, но она собрала силы и подняла седую голову. — Он не сам поехал в розыски, с ним поехал зять. Дочка наша замужем за бывшим военным. Когда-то одноклассниками были, видно, еще тогда полюбили друг друга и поженились. Он окончил военное училище, служил под Москвой. Все было хорошо, все шло счастливо, но вот попал под сокращение, его часть закрыли, видно, не нужна охрана Москве. Зять первое время пожил под Москвой, устроился на работу в какую-то охранную службу, с этим перебрались в Москву, получает хорошую зарплату, не утратил свои старые знакомства по военной службе, друзья помогают. Друг по военной службе взялся помогать Коле искать нашего сына, по его следу приехали в Чечню.

— А сын, оказывается, туда был назначен на войну. Война-то уже год как замирилась, а сына нашего так след и пропал. Последний раз муж звонил из Чечни, сказал, что на помощь к ним приехал друг зятя, чеченец, который взялся помогать искать, может, могила отыщется сына.

Людмила Георгиевна рассказывала тихим голосом, не поднимая головы. Но Петр видел, как лицо ее все больше морщилось, собираясь в кулачок, и глубоко понимал, что женщина, до предела изнуренная материнскими думами и чувствами по безвестно пропавшему в своей стране по злой воле президента, уже не в силах сдерживаться от слез, и что слезы, безудержно льющиеся из обесцветившихся глаз, стали единственной защитной силой для ее изболевшегося сердца.

Петр почувствовал, как болезненно защемило его сердце от жалости к этой беспомощной, убитой тяжелейшим несчастьем женщине, и что самое горькое для него было то, что он сознавал, что был бессилен чем-нибудь помочь ей. У него возникло желание взять ее за руку и увести куда-то от ее горя. Но куда? Где можно найти такой защитный уголок в стране, сплошь затопленной народным лихолетьем? Он лишь горько поморщился и сочувственно покачал головой.

— Я понимаю, что мужу с ребятами там нелегко, что они тоже извелись и от трудностей и от опасности среди чеченцев. Все мне кажется, что сын мой их ждет, что просит меня: Мама, помоги мне, я жив, вызволи меня. Когда муж звонил мне, так и хотелось ему об этом крикнуть. Но не могу этого сделать, знаю, сознаю, что у него тоже душа терзается.

У нее по щекам уже не катились, а струились слезы, она не пыталась их остановить и даже не вытирала. Она была сейчас в том состоянии, когда ей для облегчения сердца хотелось выговориться, благо, подвернулся слушатель, понимавший ее, и молча, сочувственно, внимал ее рассказу. Людмила Георгиевна приподняла заплаканное лицо и даже чуть тронула губы свои движением, похожим на улыбку, но глаза ее оставались в сумраке серых, мокрых полукружьев. Она доверчиво продолжала:

— Днем я стараюсь как-то отвлечься от своих мыслей и переживаний, то в больницу пройду помочь чем-то, а помощь моя в замирающей больнице состоит только в том, что послушаю об угрозе закрытия и погорюю сообща; то знакомого кого встречу и поговорю и, хотя разговоры одни и те же — невеселые, все об общем горе народном, но все же — развлечение; то в магазин ваш зайду, здесь уж душой немного отойдешь: будто на прежнее наше, на советское, посмотришь, и что-то отрадное в душе шевельнется — а может, люди опамятуются и вернут свое, прежнее, которое, действительно светлое было. Да и вернусь домой словно с облегчением. Но ближе к вечеру начинаю бояться ночного одиночества, и эта большая квартира начинает страшить…