Светло-серые, почти бесцветные глаза хозяина вдруг стали льдисто-прозрачными, заискрились холодом синеватых льдинок и смотрели на Костырина в упор пронзительно и зло. Костырин прочитал в них мысли хозяина: Вот в ком скрываются мои враги — в таких вот слесарях-инженерах, в таких вот слесарях-интеллигентах, которые, когда образумятся и придут в здравомыслие, и без революции, без оружия, с помощью своей демократии вернут себе власть и вновь утвердят социалистический образ жизни. Если они сами не успеют этого сделать, то сделают их дети. А эти слесари-инженеры, слесари-интеллигенты сумеют внушить своим детям их путеводную, точно так же, как демократы в свое время внушили своим отпрыскам мысль о демреформаторстве.

Но леденящая враждебность в его взгляде постепенно стада оттаивать. Откуда-то из зачуланного уголка его души поднялось другое чувство, которое подтолкнуло другую мысль: Да, этот инженер, может быть, позволил демагогам от демократии обмануть себя, но он не обманулся в отношении к своей партии и не изменил ей, не бросил ее. Однако он не стал продолжать эту свою мысль, отмахнулся от нее и с вкрадчивой робостью произнес:

— По-вашему, кирпичную стену можно прошибить лбом? — и с такой же робостью взглянул на Костырина, ожидая от него резкой отповеди.

Но Костырин, поморщившись, мирно ответил:

— Одним лбом стену, конечно, не прошибешь, но если собрать вновь коммунистическую партию, а партия соберет и организует рабочих, крестьян, трудовую интеллигенцию, весь трудовой народ, то можно не только прошибить, но опрокинуть эту стену. Как видите, против вашей стены надо иметь иное, чем крепкий лоб.

— Что вы имеете в виду под нашей стеной?

— Что я имею в виду, вы прекрасно понимаете, не прикидывайтесь наивным, избегая слов частный капитал, благодаря которому вы овладели властным господством и выстраиваете перед нами стену. А нам для победы над капиталом надо иметь великую организованность. Вы это понимаете и всей силой капитала стараетесь нашим усилиям противодействовать. Эти два ваши оружия не всем видны, но ими вы сразу овладели — злодейский капитал и злодейское разложение народной организованности, — Костырин неожиданно рассмеялся и внимательно посмотрел на хозяина, потом сказал:

— Вы, конечно, детям своим о капиталистическом злодействе не скажите, ибо тогда раскроется цель, ради которой вы покончили с членством в компартии, не станете откровенничать насчет того, что частный капитал является силой эксплуатации трудовых людей и становится оружием для разложения организованности в их борьбе против эксплуатации. И на счет кирпичной стены и лба вы тоже не поведаете детям: зачем раскрывать истинное лицо владельца частного капитала, которым вы подпираете всю стену капитализма, а капитализм в свою очередь всей системой гарантирует вам сохранность вашего частного капитала, как фундамента стены, о которой вы говорите.

Андрей Федорович почувствовал, что допустил резкость и в словах, и в своем тоне, но отступать не стал, ибо знал в своих словах правду, а правду надо говорить прямо и резко — это свойство правды, и с самого начала, как только в хозяине узнал бывшего секретаря райкома, он намеревался именно так с ним и поговорить — напрямую. Костырин смотрел бывшему секретарю прямо в лицо и видел, как его серые глаза под мохнатыми бровями метались, словно серые мыши в ловушке, и не могли найти угла, чтобы нырнуть в нору и спрятаться от колючей правды. В таком выражении глаз хозяина было что-то бессильное и безвыходное. Костырину было смешно это видеть, и он вроде как с сочувствием проговорил:

— Вы извините за прямоту, вы сами вызвали меня на откровение.

— Пожалуйста, но вам, как инженеру, а не простому рабочему, должно легче понять обстоятельства, которые заставляют каждого человека искать выход, чтобы жить, — отвечал, сердясь, хозяин. — И напрасно вы меня в капиталисты зачислили, я — простой банковский служащий, правда, коммерческого банка. Работать где-то надо и бывшему секретарю райкома.

— Конечно, надо, — и лучше там, где больше платят и меньше на виду у людей, — засмеялся Костырин и, посуровев, добавил: — Позвольте, однако, вам заметить, что вы не простой служащий и уже превратились в представителя того класса, над созданием которого работает наш господин президент Ельцин вместе со всей банкирщиной так называемого среднего класса, подразумевая среднюю и мелкую буржуазию, но еще не решаясь назвать ее своим именем. Но я не об этом хотел сказать, — устраиваться в жизни надо как-то каждому, действительно. Я о том, как вы, лидер в партии на районной ступени, очень легко, показательно для рядовых членов партии и беспартийных людей отказались от партии, которая вам служила верой и правдой. Это простых людей наводит на мысль, что вы, работая в партии, не верили ни в коммунистические идеалы, ни в те идеи, над которыми трудилась партия вместе с трудящимися. Своим изменничеством вы предали партию и интересы трудового народа и за лимонную зарплату приняли сторону капитализма, пошли к нему на службу, а с этого капитализм и начал разложение солидарности и организованности рабочих людей, вот в чем коварство вашего предательства.

При этих словах слесаря хозяин с показным вызовом приободрился, посмотрел на него с презрительной независимостью человека, чувствующего себя свободным от предъявляемых ему обвинений, и принимал все сказанное несерьезным и вроде как не задевающим его. В эту минуту он с презрением принимал инженера за человека с застывшим, замороженным мышлением, с психологией уже отжитого времени и вместо того, чтобы обидеться, сам не подозревая желания оправдаться, предложил:

— Интересный разговор вы затеяли со мною и для его продолжения давайте присядем, — он подставил Костырину в коридоре стул из кухни и себе поставил стул в кухонных дверях и продолжил: — Я не обижаюсь на вас за обвинение в мой адрес: внешне ОНО так и выглядит — предал партию…

— И трудовой народ, — вставил Костырин.

— Но так можно думать, — не запнулся и не моргнул глазом хозяин, — если не понять того доминирующего значения закона жизни, который утверждает ценность индивидуальной человеческой жизни, и общественная жизнь должна строиться с учетом личностных ценностей человека. Вы понимаете меня? Жизнь общества везде и всегда строится так, чтобы каждый человек сам понимал свою ценность и определял ее для себя, прежде всего, в том числе и личные идеалы определял сам. Вы понимаете?

— Как не понять, — саркастически усмехнулся Костырин, разглядев в признании хозяина, в каком протухшем болоте индивидуализма тот барахтается. — И отсюда вы сделали вывод, что ваш идеал расходится с идеалом партии, с ее идеей коммунистического общества и потому разошлись с ней? Тогда зачем же вы вступали в партию в то время, когда в вас жила психология индивидуалиста, и для чего вы насиловали свою эгоистическую натуру, или жажда власти, карьера превозмогла вашу природу? И ваши заявления о своем мировоззрении — лицемерие? Зачем обманывали других в том, кто вы были на самом деле? И в партию вступали ради устройства в жизнь, которую не принимали идейно?

— А вы что, жили и живете по тем убеждениям и идеям, какие провозглашает компартия? — криво улыбнулся хозяин.

— Да, представьте себе, потому что идеи компартии есть чаяния трудового народа, — тотчас воскликнул Костырин.

Поворот разговора хозяином к наступлению не только не смутил Андрея Федоровича, но, напротив, придал ему уверенности в своем превосходстве понимания происходящих ныне событий и того, что творится с людьми. Ему захотелось спор довести до конца и, весело улыбнувшись, он произнес.

— Как я понимаю, своим приглашением вы вызываете меня на дискуссию, чтобы оправдываться, прощая мне мою прямоту. Но у меня нет времени вести дискуссию о развратных свойствах индивидуализма со сторонником этого индивидуализма и врагом коллективизма, что в переводе означает спор между сторонником капитализма и сторонником социализма.

Костырин проникновенно взглянул на хозяина и заметил, что тот слушает внимательно, но с выражением скрытой растерянности, должно быть, мысли собеседника были для него неожиданными, и он не знал, как на них отвечать: открыто становиться на позиции капитализма у него не доставало смелости. Костырин продолжал: