Татьяна Семеновна испуганно вздрогнула от этого нервного рыдания. И Петр Агеевич, все время молча и согласно слушавший жену, болезненно поморщился от слез горянки. Татьяна Семеновна, уже давно переставшая оплакивать свое бедственное безработное положение и привыкшая молча переносить свои семейные невзгоды, очень сочувственно отнеслась к слезам Фатимы и стала ее успокаивать, призывать к терпению и к надежде на что-то неожиданно лучшее.
Фатима, казалось, вняла утешениям Татьяны Семеновны, отерла слезы уголком поданного ей платочка и, кривя губы, сказала:
— Вы, пожалуйста, простите мои рыдания. Я вдруг почувствовала с вашей стороны жалость к нам, вроде как родственное соучастие. Там, у себя, в Чечне, я не плакала и тогда, когда родители погибли от бомбежки, и тогда, когда дом со всем имуществом сгорел, и когда в горах спасались, и когда из Чечни бежали, и когда вот в вашем городе под забором попрошайничала, а вот перед вами и разрыдалась. Видно, я почувствовала всю тяжесть всенародного горя и всеобщей беды, и вот под этой тяжестью не выдержала… Однако что же нам дальше делать? Как спастись от голодной смерти, от человеческой погибели? — На этот раз с этими вопросами, лихорадочно блестя глазами, она по-кавказкому обычаю обратилась к мужчине, к Петру Агеевичу.
Вопрос прозвучал слишком категорично, и Петр Агеевич слегка растерялся и помолчал, размышляя, что ответить этой убитой страшным горем женщине? И как? Она, конечно, ждет ответа за свою судьбу личную, а не вообще, ей со своими ребятишками не до общего горя, и он сказал:
— Первое, что надо, так это не доводить себя до отчаяния, не дать опускаться рукам в бессилии, то есть не потерять голову и силу духа.
Поначалу Петр Агеевич говорил тихим голосом, пристально глядя в глаза женщины. Потом продолжал с требовательной настойчивостью:
— Второе, вы уже сделали самое разумное — приехали к русским людям. Здесь живет чувство, не дающее и постороннему человеку погибнуть от голодной смерти, если, конечно, он сам не обрекает себя на такую гибель и ведет себя открыто перед людьми. И, в-третьих, что еще можем посоветовать? Что себе, то и вам. Мы вот с женой тоже оба безработные. Она работала инженером-конструктором, я — слесарь. При советской власти жили припеваючи. Но вот пришел капиталист, и нас — на болото. Хочешь жить — барахтайся в трясине. Так вот, нам надо правильно понять то, что с нами происходит, и отчего все произошло. И не гневаться друг на друга, не противопоставлять рабочего против того же рабочего, крестьянина против крестьянина, не настраивать чеченца против русского, а русского против чеченца, потому что простые люди друг перед другом ни чем не провинились. И все, что произошло с нами, это — отмщение капитализма за то, что русский пролетарий вместе с крестьянством в 1917 году разорвал ту рабскую цепь, которой к тому времени мировой капитал опоясал весь шар земной. Теперь, как и раньше, чтобы разбить капиталистическую цепь эксплуатации потребуется великая борьба, может быть, вторая российская революция. К этой борьбе будем все готовиться. Эта подготовка много чего потребует, где главное будет сплоченность трудового народа. Поэтому сейчас надо приспособиться к тому, чтобы пережить этот срок и сплачиваться в единую силу. Вы с мужем правильно решили на это время приютиться на земле, земля никогда не отвергала трудящихся на ней. Вам с мужем придется начинать сначала. Говорите, что муж поехал в деревню к другу армейскому. Может это и станет для вас хорошим началом. Вот такой мой совет вам. Потребуется наша помощь, дверь наша для вас всегда открыта, адрес вы теперь знаете.
Фатима доверчиво смотрела на Петра Агеевича, переводила взгляд на Татьяну Семеновну, и темнота ее глаз постепенно оттаивала, светлела, лицо избавлялось от затвердевшего на нем выражения озабоченности и обреченности.
До ее слуха доносились веселые голоса ее детей из детской комнаты, они грели ее сердце. Фатима горячо принялась благодарить хозяев за все их доброе, за их все русское…
Петр Агеевич подвез Фатиму с детьми к миграционному пункту. И так удачно все получилось, что там свою семью ждал отец, приехавший за ней с другом, чтобы забрать ее и везти в деревню. Этому известию громко порадовались в семье Золотаревых.
И грусть, и радость
Когда в домашней кассе оказался денежный запасец, Татьяна Семеновна позволила себе какой-то моральный отдых, по крайней мере, хоть по ночам не маялась мыслью, чем кормить детей и мужа в завтрак. На кухне у нее было под руками кое-что мясное и молочное, и высшего сорта макароны и мука. Но Татьяна знала, что краткое благополучие может враз оборваться. И все-таки душа получила отдых. И физических сил, казалось, прибавилось, так что Татьяне Семеновне захотелось присесть к зеркалу и пристальнее посмотреть на себя.
Придя с рынка, оставила сумку на кухне и, пока с лица не спорхнула уличная свежесть, она прошла к себе в комнату и присела к зеркалу. Конечно, за эти три-четыре дня она немножко посвежела: много ли надо молодой женщине? С лица у нее спала мрачная озабоченность, но в своем выражении неразрешимой тягостной заботы лицо ее по-прежнему мало чем изменилось.
По своему очертанию лицо ее вроде бы оставалось прежним, сохранило на себе природную красоту и гармоничность черт, все было на месте, и все было другое. Исчезли пылкость и заразительный блеск в глазах, воодушевленность и живость выражения, свежесть и розовая чистота кожи — все, что делало ее красоту одухотворенной и неотразимой.
Вглядываясь в детали лица, она ужаснулась тому, что лицо ее, не знавшее ранее никаких косметических подрисовок, покрыла сероватая бледность, резко обозначились скулы, заострился подбородок, старчески увяли щеки, явились морщинки, а главное, угасли глаза, словно стерли с лица всю прелесть и привлекательность. Словом, на когда-то красивом лице для нее самой появилось что-то чужое, непривлекательное, что несет на себе измученный, изнуренный человек, — и это всего лишь за полуторагодичное время безработицы, по существу за время нищенской и бесправной жизни.
Так, разглядывая себя и стараясь отгадать, что с ней произошло, она просидела перед зеркалом довольно долго… Вглядываясь в лицо, она то разглаживала морщинки, то растягивала обвисшую кожу, то выравнивала складки на шее, то энергично кулаками натирала докрасна щеки. Минутами ей казалось, что она возвращала лицо к лучшему, словно умывала его после пыльной работы. Но, к сожалению, никак не менялись притухшие глаза со своей синей глубиной, мнилось, блеск их угас безвозвратно, как безвозвратно погасло былое радужное состояние души, где сейчас было сумрачно, гнетуще и холодно.
Она перебрала в памяти близких и дальних подруг и сделала вывод: гаснут все, но не от возраста, а от беспросветности жизни, только одни медленнее угасают, еще хорохорятся, а другие с более чувствительным сердцем, так же, как и она, гаснут на глазах. Подумав, заключила: Всему вина — игра в фантики, — и сама себе пояснила: — Пугают нас наперед былыми очередями… и коммунистами. А мы ходим с пустыми сумками вдоль свободных, без очередей, стоек, глазеем на сумасшедшие цены и хохочем, как дурочки. Вот когда узнали, что такое чума для женщин-хозяек, — цены.
— Тьфу, что это я позволила себе совсем раскиснуть, — сказала она, встряхивая головой и поправляя прическу.
Она перешла к швейной машинке, стоящей у окна, и взялась за выкройки. А работа, увлекающая к творческим находкам, и есть самое лучшее средство, чтобы подлечивать душевные раны, облегчать сердце, перегруженное тяготами быта. Она решила, пока к ней пришли светлые минуты, сшить Кате в честь окончания учебного года хорошее платье. Устроят ведь одноклассники себе праздничный вечер, где девочки будут блистать в обновках, и пусть ее дочка выглядит не хуже тех, кто нарядятся в платья, купленные или сшитые за дорогую цену.
Но сегодня работа не очень увлеченно пошла: навязалась мысль, что еще год, и Катя попросит платье на последний школьный бал. Она, мать, разумеется, для выпускного вечера постарается. Но будет ли бал с последним школьным вальсом для Кати радостным и безмятежно-счастливым? Катя на этом выпускном бале не может не предчувствовать того, что когда она шагнет от порога школы, перед ней разверзнутся неизвестность и безнадежность судьбы.
