Внутреннее волнение охватило Татьяну Семеновну, когда она уже не могла сдержать себя от желания публично и громко сказать людям о том, что она думает о предмете разговора. Она судорожно сжала руку Петра и, собрав в кулак все свои силы, заговорила:
— Такие люди, как директор Маршенин, не имеют стыда, потому что не имеют совести, они только и ждали свержения Советской власти и социалистического строя, чтобы без всякого торга с народом, обманом прибрать к своим рукам народное добро. Маршенин единолично, считай, завладел государственным заводом и с выгодой для себя распорядился тысячами людских судеб, лишил больше 10 тысяч рабочих и ИТР завода возможности трудиться и жить. Он стал нашим местным капиталистом, вместе с народным производством присвоил наш труд, таким образом, овладел над нами властью, которую употребляет по собственному произволу. Он с наглым вызовом демонстрирует перед нами, что такое частный капитал. И мы увидели, кто такие капиталисты — это корыстные властители жизни простых трудовых людей.
— Он нас образовывает, чтобы мы, наконец, поняли воочию, что такое капитализм вообще, — вставил со своего места Станислав Алешин. Он с веселой улыбкой наблюдал за развернувшейся дискуссией среди пассажиров и был доволен всем происходящим — намерение его удалось: затеять агитационную беседу, разбередить равнодушие и вызвать притягательный интерес к предстоящему митингу в защиту больницы, а по существу к наступлению на частный капитал. Пусть в маленькой, в самой капельной частице, но это будет поворот в сознании людей, уже угнетаемых капиталистом Маршениным.
Своей репликой он не смутил Татьяну Семеновну, она не сбилась с мысли и продолжала:
— Маршенин практически прекратил финансирование больницы и, по сути, довел больницу до того, что она уже шестой месяц не платит медработникам зарплату, в долг брала лекарства и другие лечебные препараты, необходимые для больных, которых сейчас становится все больше. По этой причине больница не может оказывать лечебную помощь, делать операции и вынуждена отправлять больных в другие больницы. Но, по свидетельству больничных работников, около тридцати травмированных и хронически больных скончались из-за неоказания своевременной, или необходимой помощи, — по салону троллейбуса прошумел ропот возмущения.
А женщина, ранее назвавшая себя работницей больницы, поднялась с сидения и, вскинув голову, с покрасневшим лицом громко произнесла:
— Справедливо говорит эта женщина. Я работаю в больнице и подтверждаю сказанное более чем на сто процентов, только вся смертность в больнице получилась не по вине работников больницы — не по вине врачей и медсестер, не по вине самой больницы. Все получилось по вине директора завода и по вине тех, кто навязал нам такую капиталистическую жизнь. Случилось бы такое при Советской власти и социализме, то это было бы сверх чрезвычайное положение, и все были бы подняты на ноги, сами министры бы приехали. А при нынешнем режиме массовая смертность в какой-то больнице кого будет беспокоить, если в стране таким порядком умирает миллион? И если в РОССИИ ежегодно умирает по миллиону человек, так наш директор уже внес и еще внесет свой вклад в то, что через десять лет в стране уменьшится жителей еще на десять миллионов. Так можем мы дальше терпеть такое? — обвела взглядом пассажиров, добавила призывно: — Не можем и не должны! — и стала проталкиваться к выходу — подходила остановка больница. Женщину провожали взглядами понимания, сочувствия и сожаления.
— Вот об этом мы и должны сказать на митинге директору завода и потребовать или финансировать больницу, или передать ее городу на баланс со всеми зданиями и оборудованием, — продолжала, воодушевляясь, Татьяна Семеновна. — Приходите все на митинг. Там мы хоть посмотрим друг на друга, почувствуем нашу общую силу. Ведь мы все разъединены, разбрелись по своим углам, отчего и думаем, что мы беспомощные и ничего будто не можем сделать.
Петр смотрел на жену пылающим взглядом, не прячась от посторонних наблюдений, и почувствовал, что вместе со страстью любви к жене он испытывает нежнейшее и теплейшее чувство гордости за нее, поднявшееся в нем из самой глубины его души. В эти минуты он еще крепче понял, что Татьяна для него является не только любимым, но и самым близким и верным человеком по духу своему.
Она не только его понимает, но и поддерживает его в мыслях и взглядах на жизнь и на события, которые в ней, в жизни, совершаются, а это и есть самое важное для семейного союза, для взаимопонимания. Вот и сейчас она сказала людям то, что он выносил в своих мыслях, и он заговорил будто в подкрепление ее слов:
— Директор бывшего нашего завода Маршенин взял над нами власть экономически и крутит нашими судьбами, как ему заблагорассудится — сокращает производство, увольняет с завода рабочих, необоснованно снижает зарплату, ликвидирует заводские социальные службы. А мы все безропотно сносим, не подозревая, что и у нас есть рычаги нашей народной, рабочей власти, но мы ими не умеем или не желаем пользоваться. Эта наша власть состоит в нашей организованности, в нашей рабочей сплоченности, в классовой солидарности. Эта власть наша будет в нашем общем голосе на выборах, нашим общим требованием на улицах, нашим общим кулаком, который мы должны поднять над головой хозяина, и будет направлена против частного капитала, — он поднял руку, сжал пальцы в кулак, и подержал его над головами соседей, и всем представились сотни, тысячи людских кулаков, лесом вставших на пути угнетения, и ясно было, что их невозможно смести одним махом. — Вот и давайте использовать, применять нашу власть в виде нашей организованности, в виде рабочей, классовой солидарности. Приходите завтра на митинг, испробуем нашу власть, силу нашей организованности. Другой власти у нас, вообще у всех трудовых людей в нынешней России нет, отдали мы свою власть людям, завладевшим народным богатством.
Петр Агеевич старался говорить внятно, вразумительно, видел вокруг себя внимательные, понимающие глаза и как бы призывающие: говори, говори, Петр Агеевич. И его душу охватывало торжество и радость за себя оттого, что он, на людях заговорил и заговорил о том, что было важно для простых людей, и что он вынашивал в своих мыслях о жизни, о положении рабочего класса. Он боялся, что не успеет высказать свои мысли до очередной остановки троллейбуса, и немного спешил, но это только придало его речи волнение и усиливало внимание пассажиров к его словам. К тому же на подъезде к его остановке был перекресток улиц, и троллейбус задержался на три-четыре минуты. И так все хорошо получилось у него с речью, чувство радости, как у мальчишки, переполняло его грудь.
А тут его еще поддержал Алешин. Он от своего места в другом конце салона громко произнес:
— Превосходную мысль ты сказал, Петр Агеевич, на счет властной силы рабочих. Не умеем мы еще пользоваться нашей организованностью как нашей властью. Но для приведения организованности во власть нужен хороший пример. Вот и начните с вашего Станкомашстроя. Если такой завод, как ваш, покажет пример власти рабочей сплоченности, он всколыхнет город, за ним как за флагманом встанут и другие предприятия. И настрой политической погоды в городе перейдет к рабочим.
Троллейбус остановился, открылись двери, пассажиры поднялись на выход, выходя, люди оглядывались на Золотаревых, с выражением признательности.
Ощущение сплоченности
Утром Петр Агеевич чувствовал себя удивительно спокойно и даже не подумал о том, что ему предстояло днем. Жена же, напротив, за завтраком поделилась своим переживанием за предстоящие дневные события:
— Ночью я спала нормально, а вот утром готовила завтрак и все думала, как пройдет митинг, и вообще — соберутся ли люди. А ты, Петя, как думаешь?
В окно улыбчиво смотрелось тихое розовато-голубое утро с его высоким бирюзовым небом, медленно, по-детски просыпающимися тополями в густо-зеленой, влажной отяжелевшей листве. Петр все любовался утром, в ответ на слова жены ласково погладил ее плечо и, нежно глядя ей в глаза, как в голубое утро, сказал:
