А Татьяна Сергеевна, верно, ничего такого не чувствовала. ЕЙ с утра тоже надо было на работу: в школе она уже значилась в штате педколлектива и, пока еще не пользовалась каникулярным отпуском, занималась с учащимися на загородном школьном земельном участке, где уже буйно и гонко росли картофель, морковь, свекла, помидоры, фасоль. И школьная столовая на весь учебный год будет обеспечена собственными овощами и картофелем.
Такой порядок завел директор школы Краснов Михаил Александрович. Он выпросил участок земли в пригороде и шефскую помощь колхоза, который не поскупился на небольшие затраты на вспашку участка и на удобрения посевов. А удешевить школьное питание для детей в нынешней рыночной ситуации — самое разумное дело, да и детей занять, оздоровить трудом в сочетании с летним лагерно-полевым отдыхом — тоже разумное дело.
И для Татьяны Сергеевны применение к общей пользе своих с детства познанных агротехнических навыков и полдня пребывания на поле в кругу детей — тоже всесторонне полезное дело. А улавливать и разгадывать скрытые движения в детской стихии, и вовсе было похоже на увлекательное занятие, незнакомым до сих пор для нее искусством.
Утром на работу Золотаревы, как и прежде, ехали вместе. Как только они вошли в троллейбус со средней площадки, Петра Агеевича окликнул знакомый голос от кабины водителя:
— Эй! Петр Агеевич, утренний привет тебе!
Петр взглянул на позвавшего его человека и узнал в нем Станислава Алешина из автобусного хозяйства, с которым познакомился на собрании секретарей парторганизаций. Петр также громко и заметно доброжелательно ответил ему на приветствие.
На Золотарева оглянулись почти все пассажиры троллейбуса, его многие знали по работе на Станкомашстрое, или по многолетнему совместному проезду по заводскому маршруту и с интересом отнеслись к обмену приветствиями между этими различными по возрасту и, чувствовалось, по жизненным интересам мужчинами. Алешин явно раза в полтора был моложе Золотарева и по внешнему виду со своей наголо остриженной головой для стороннего глаза никак не подходил Золотареву в приятели.
По громкому оклику Алешина и по скрытому тону в голосе Петр понял, что Станислав вознамерился обратить на себя общее внимание пассажиров и продолжить разговор.
— Ты читал, Петр Агеевич, обращение работников заводской больницы о проведении завтра митинга в защиту больницы от директора завода, который вознамерился угробить больницу и оставить рабочих без лечебной помощи?
— Нет, не читал, — громко отвечал Петр и продолжал любопытствовать так, будто речь шла о совсем незнакомом для него предмете, — а ты где его видел и что в нем пишут?
— Да вот же оно приклеено, — указал Алешин на небольшой плакат, приклеенный на стекле водительской кабины. — Слушай, я прочту… Не возражаете, товарищи пассажиры, если я для всех прочту? А то, видите, человек еще не читал обращение, которое кричит к рабочим завода, — и, не дожидаясь общего согласия, а лишь в ответ на два-три голоса читай, читай стал внятно и громко читать.
Обращение сообщало о нависшей угрозе закрытия заводской больницы, которую директор завода перестал финансировать, ссылаясь на отсутствие средств, и в то же время не отдает больницу городу, имея, очевидно, какие-то свои корыстные намерения. Работники больницы призывали рабочих придти на митинг к центральным проходным завода завтра к 12 часам дня, чтобы сообща отстоять больницу, а с ней вместе и свою жизнь.
Кончив читать, Алешин, не поворачиваясь, минуту смотрел на плакат, как будто что-то еще высматривал в обращении, а на самом деле ждал ответной реакции пассажиров.
Петр и Татьяна знали это обращение и были обрадованы тому, что оно появилось в троллейбусе и, что нашелся человек, который принес его сюда, приклеил для общего прочтения, а потом и прочитал его вслух и ждал реакции людей на горячий, больной призыв врачей и медсестер. Они звали людей встать на защиту самих себя, сейчас они звали людей и кричали от собственной сердечной боли ради спасения этих же людей от физической боли.
Петр вдруг испугался минутного молчания пассажиров, разочаровался и оттого, когда некоторые на остановке стали выходить, не откликнувшись на обращение. И вдруг один мужчина, поднявшийся к выходу, громко проговорил:
— Думай, народ, думай, только недолго, а то скоро у нас столько станет покойников, что некому будет хоронить, и нас станут в полиэтиленовых мешках выбрасывать на свалку, как дохлых собак, и сжигать вместе с мусором. А мы все будем думать, мы все будем молчать, — и выпрыгнул из двери.
И Петр не мог дальше терпеть общего молчания, как ему показалось, спокойного равнодушия и непричастности к призыву медиков больницы и громко и горячо сказал:
— Правильный призыв свой обратили работники больницы к нам, рабочим. Они лечат больных из последних сил и возможностей, не получая даже зарплаты, и каким-то чудом спасают многих людей от хвори и смерти и призывают нас всех собраться и всем миром помочь им, отстоять больницу для нас же. Поддержим их, наших болельщиков и радельщиков, — общими усилиями отберем у директора больницу, она наша, мы ее строили на наши деньги для себя, — от горячности и волнения он задохнулся и замолчал. Татьяна взяла его за руку и стиснула пальцы, призывая к спокойствию.
— Только митингом беде нашей можно ли помочь? — проговорила женщина, не показывая своего лица из общей массы сидящих. — Соберемся на МИТИНГ, как уже было сколько раз, поговорим и разойдемся каждый сам себе… Мы на митингах выступаем, говорим сами себе, а кот Васька, как говорится, слушает, да ест.
Это была правда, подумала Татьяна Семеновна, но это была обывательская правда, правда тех людей, которые, как страус в песок, прячут в свое маленькое затхлое обывательское болотце свою голову от общественных событий, от окружающей жизни и от всего, что творится над людьми, в том числе и над ними. И делается все не произвольно, не само по себе, не какими-то стихийными силами, а намеренными, заранее задуманными действиями выдвинувшейся над обывательской тиной развращенной группой людей. Этим людям, враз завладевшим всеми рычагами власти, очень выгодно, чтобы обывательское болото пребывало в сонном, невозмутимом равнодушии и безмолвно задыхалось бы в своей страусоподобной обывательской трусости и богобоязненности, помогая тем самым душить вокруг себя все живое и несогласное, протестующее и сопротивляющееся насилию и унижению.
Пока она так обдумывала свои мысли, в разговор встряла сидевшая недалеко молодая женщина с задумчивым выражением на красивом, с тонкими чертами лице, она решительным тоном произнесла в ответ первой женщине.
— Не совсем правы вы, женщина. Конечно, одними митингами наше дело не решишь, да и всякое дело народное не решается на одних митингах. Мы, работники больницы, поэтому с вашей поддержкой собрали более десяти тысяч подписей граждан для спасения больницы, а это — документы для суда будут, чтобы по суду у директора отобрать рабочую, народную больницу. А митинг станет подкреплением наших подписей, чтобы вынести такое решение — отобрать больницу у директора. А потом — о значении митингов. Конечно, ежели на митинги собирается какие-нибудь десятки людей, какой это митинг? Кого он заставит слышать его? А если на митинг соберутся тысячи людей, они заставят слышать их, и ваш кот Васька подавится своей едой.
— Правильно говорите, что надо отобрать у директора больницу, — горячо, с напором вступила в разговор уже немолодая женщина, вообще разговор вели одни женщины, да и большинство пассажиров составляли женщины. — По городу ходят упорные разговоры о том, что директор вознамерился все здания больницы забрать в свои руки и открыть в них свою фабрику по выработке каких-то лекарств, а он станет хозяином этой выгодной фабрики, так как завод он уже довел до банкротства, и он не знает, как его выправить. Вот и ищет новый способ для себя, чтобы поживиться.
Кто-то вставил возмущенным голосом:
— Мало ему трех магазинов и двух десятков торговых палаток на рынке, весь рынок оккупировал в придаток к многотысячной зарплате от завода, так еще фабрику лекарственную надумал устроить на дармовых помещениях. А ведь все эти здания — наши, народные и, глядите вы, захапает, ни рубля не затратив из своих миллионов. Вот — мародер! Ни стыда, ни совести!..
