— И что же?

— Ему стала отвечать Татина. Что могла она еще придумать? Поставьте себя на ее место — письма Петера, переполненные любовью и совместными планами на будущее, разве могли они кого-нибудь оставить равнодушным? Кто решился бы открыть ему правду? Разве стали бы скрывать от него такое известие, если бы он был в состоянии воспринять его? Нет, конечно. Она знала, что он болен. Необходимо было выиграть время, и сейчас это остается самым важным, поэтому он до сих пор ничего не знает. Петер показал мне письмо от Татины: «Я еще могу позволить вам разочароваться, — пишет она, — но расстраиваться запрещаю категорически. Матильда, боясь разволновать вас, скрыла, что у нее началось воспаление глаз, которое внезапно осложнилось тяжелой инфекцией. Окулист, вызванный отцом, будет наблюдать за ней до полного выздоровления. Он нас совершенно успокоил. Хотя болезнь потребовала довольного неприятного лечения: ей завязали глаза, и она пребывает в полной темноте. Но уже через несколько недель она поправится. Да, но как досадно, как все же досадно! Дорогой Петер, не беспокойтесь, потерпите еще немного, Матильда умоляет вас об этом. Она меньше страдает от болезни, чем от того, что не может писать вам. Благословение Господу, я рядом, я стану ее посланницей, можете рассчитывать на меня…» Что касается меня, — продолжала старая дама, — я, не колеблясь ни минуты, посадила Петера в машину, уверила его, что путешествие развлечет его, а перемена обстановки способствует выздоровлению, и вот он здесь, в ожидании момента, когда сможет отправиться за своей дорогой Матильдой. Он пишет ей каждый день.

— Какой кошмар! — воскликнули друг за другом Катерина и Мариза.

— Теперь, заботясь о том, чтобы Петер узнал о смерти возлюбленной только тогда, когда позволит здоровье, Татина отвечает на его письма умершей как бы под диктовку слепой.

— О, хоть бы он смог полюбить другую девушку! Если бы новая любовь смогла помочь ему забыть ту, которую он больше никогда не увидит! Это мое самое заветное желание, — заключила свой рассказ старая дама.

Бабка Петера фон Эля на следующий день уехала в Соединенные Штаты, и г-жа Валь-Дидье вместе с Маризой Лежан вечером того же дня переехали в ее загородный дом. Дом этот, расположенный на вершине холма и окруженный фруктовым садом, представлял собой бывшую ферму с увитыми глицинией, виноградом и розами стенами.

Слуги богатой иностранки уже ожидали подруг. Им помогли выгрузить вещи, и пока вносили чемоданы, они взглянули на фасад здания и воскликнули хором: «Как здесь красиво!» Потом, привлеченные превосходным видом, подошли к перилам террасы и долго не могли оторваться от созерцания долины, очертания которой менялись в зависимости от набегавших облаков, которые то скрывали, то открывали солнце. Прохлада, предвещающая отдаленное приближение сумерек, прогнала их с террасы, и вот тогда, медленно приближаясь к дому, они увидели красивого молодого человека, одетого в белое, который стоял в проеме входной двери. Его высокая фигура выделялась на фоне темной прихожей — стройный и импозантный, он, похоже, улыбался. Он подошел, поцеловал каждой руку, потом, после обмена приветствиями и шутками, предложил им джина с лимонадом, который они выпили, обсуждая красоты Нормандии. Взгляд Петера фон Эля переходил с лица г-жи Валь-Дидье на г-жу Лежан. Одна со своими манерами безупречной дамы, другая с ее живостью и непосредственностью, умели нравиться и, хотя прекрасно знали об этом, чувствовали, как растет их привлекательность. Действительно, взгляд Петера фон Эля делал женщин еще красивее. Взгляд мужчины свысока.

— В котором часу ужин? — спросила Катерина.

— Когда пожелаете.

— Я желаю прямо сейчас, — заявила г-жа Лежан. — Умираю с голоду, но не меняйте из-за нас ваших привычек, ваша бабушка сказала…

— Что же она сказала?

— Что вы предпочитаете ужинать в одиночестве.

— Бабушка создает себе иллюзии, и я их поощряю, когда они приносят ей радость, — ответил он. — Для нее больной мужчина вновь становится ребенком, которого можно нянчить. Ей необходимо играть какую-нибудь роль, и она совершенно права: роль создает ощущение жизни. Роль — это наше место в жизни. Зачем мне отказывать ей в удовольствии считать меня больным? Но сегодня вечером я решил отказаться от радостей одиночества и собираюсь отужинать с вами, если позволите.

Нашим дамам только это и требовалось. Они поднялись в свои комнаты переодеться и, не желая быть застигнутыми одна другой, заперлись на ключ, чтобы отрепетировать перед зеркалом позы и выражения лиц, способные, на их взгляд, добавить им привлекательности.

Опасаясь, что веселость Маризы соблазнит Петера фон Эля, г-жа Валь-Дидье вошла в гостиную смеясь, тогда как г-жа Лежан, боясь, как бы серьезность Катерины не обольстила молодого человека, появилась на пороге серьезная и неприступная. Каждая, таким образом, была карикатурой на другую.

Петер фон Эль с восхищением смотрел на обеих. В его спокойствии чудилась какая-то мягкость, в его медлительности — затаенная печаль, что-то подсказывало, что ему знакомы и рассудительность терпения, и безысходность покорности судьбе. Он любил природу, охоту, музыку и литературу, за ужином он так проникновенно говорил о поэзии, что дамы, казалось, искренне ею заинтересовались. Он обращался поочередно то к Катерине, то к Маризе, приводил имена, которые ни о чем им не говорили, и, не зная что ответить, они молча внимали, стараясь удержать его взгляд.

После тридцати лет мужчина, который нравится, не прилагая усилий, знает об этом и привыкает нравиться. Таков был и Петер фон Эль, но ему мысль выступить в роли соблазнителя и в голову не приходила. Кокетство ему было чуждо, а его природа и нрав не позволяли ему обращать внимания на чувства, которые он вызывал в женщинах. Он воспитывался в обществе, воплощением наилучших манер которого являлся, и его галантность могла легко заставить женщину, привыкшую к манерам иного круга, потерять голову.

Кофе подали в сад. Г-жа Валь-Дидье задумчиво произнесла:

— Как много звезд! Они полны тайны! Господи, как мы ничтожны! Кто мы? Куда идем?

— Мы здесь, и нам хорошо, — ответила г-жа Лежан. — Тепло, погода чудесная, мы переживаем восхитительные минуты. Не будем загадывать. Что за радость в этих риторических вопросах?

— Главное — уметь чувствовать, — сказал Петер фон Эль.

Они немного прогулялись вокруг дома и рано разошлись по комнатам. Г-жа Валь-Дидье по дороге к себе задержалась у Маризы Лежан, и там, готовясь ко сну, они принялись болтать.

— Ужин прошел отлично, не правда ли? — сказала г-жа Валь-Дидье.

— Да, превосходно, и что же ты о нем думаешь?

— О ком о нем? А-а, ты имеешь в виду нашего хозяина? Я пока не успела составить определенного мнения.

— Любопытно, — ответила Мариза Лежан, — держу пари: все наоборот. Он так смотрел на тебя, и я заметила, ты не опускала глаз. Мне даже неудобно стало.

— О, прошу тебя, ты что-то путаешь. Возможно, он очень мил, но меня он совершенно не интересует, уверяю тебя.

— Да, Катерина, он нисколько не интересует тебя, но, если не ошибаюсь, ты влюбилась в него с первого взгляда.

— Я? Влюбилась с первого взгляда? Ты с ума сошла! Это ты глаз с него не спускала. Просто пожирала глазами.

— Я? Пожирала глазами? Нет! Катерина, как ты можешь? Если хочешь знать, что я думаю, я скажу: во-первых, ему нравишься ты и, во-вторых, я чувствовала себя третьей лишней.

— Ты, третьей лишней? Наоборот, это мне время от времени хотелось оставить вас наедине. Существуют верные признаки: взгляды, которыми вы обменивались, ножом можно было резать. Зачем отпираться, Мариза? Ты обычно такая искренняя, — сказала г-жа Валь-Дидье и добавила: — Совершенно бессмысленный к тому же разговор — он любит мертвую, вот и все.

— Да, женщину, которая мертва, но красивая женщина могла бы заставить его забыть о ней. Однако уже поздно, спокойной ночи, пора спать, — заключила г-жа Лежан.