Дорогая, даже если бы я умел писать, это письмо, не смогло бы в полной мере передать тебе, насколько моя жизнь здесь монотонна. Я боюсь тебе наскучить, но еще хуже другое: я только этого и боюсь. Я опасаюсь, что в этом году задержусь здесь дольше, чем обычно, и мне было бы спокойнее, если бы знал, что ты в эту жару находишься где-то за городом. Не меняй назначенную нами дату отъезда на юг. Поезжай вместе с четой Даже, а я приеду попозже. Умоляю, не сердись.

Я в отчаянии, поверь мне. О чем бы я хотел тебе еще написать? Ах, да: вчера, когда пикник заканчивался, отец Леопольдины, наряженный турком, сказал мне: «Сыновья мои видят все в розовом свете, а дочь — все в голубом. Это всегда будет их разделять». Смешно, правда? Но еще замечательнее то, что Леопольдина закрыла ему рот ладошкой и прошептала: «Тише, кругом полно фей, не выдавай им наши секреты». Можешь себе представить, что это за семейство. Как жаль, что тебя не было здесь вчера. Ты бы позабавилась. Ты и она прямо созданы, чтобы жить в согласии».

Г-жа Зарагир внезапно умолкла. Она скомкала письмо, бросила его на пол и, вскочив с дивана, растоптала.

— Ах, целое письмо о любви, о любви и о том, что меня больше не любят, — крикнула она.

— Дорогуша, ты просто с ума сошла. Ты теряешь голову, — возразила г-жа Даже.

— Нет, я вовсе не сошла с ума. Мой муж всегда говорил, что любовь сначала овладевает воображением, чтобы потом овладеть сердцем.

— Твой муж? Но речь-то в письме не о нем. Причем тут он?

— Луи не умеет лгать. У него похитили его воображение. Это ужасно! Ах, я чувствую себя уничтоженной. Подумать только, я потеряла столько лет, да, столько лет с этим неблагодарным!

— Ты вовсе ничего не потеряла, ты красива как никогда, иди ложись спать. Ты устала и воспринимаешь все в неверном свете, а завтра будешь сама смеяться над твоими страхами. В этом письме Луи только о тебе и пишет.

Г-жа Зарагир плакала.

— Ты упиваешься слезами, — продолжала Даже. — Луи тебя обожает. Как только вы увидитесь, ты прочтешь в его глазах…

— Что он больше не любит меня, не любит, не любит…

— Дорогуша, он у твоих ног вот уже четыре года, он живет только для тебя, у тебя нет причин не верить ему. Разве не так? Ты вся окружена вниманием, как никакая другая женщина. Не будь неблагодарной.

Г-жа Даже подняла с пола письмо, разгладила его, положила в конверт и прижала сверху подсвечником на туалетном столике.

— Любовь сначала овладевает воображением, чтобы потом овладеть сердцем, — повторила г-жа Зарагир, продолжая рыдать.

— Ты только что была сумасшедшей, а сейчас ты просто глупая. Что знаешь, что это такое? Ты понимаешь? Так вот, воображение — это нечто противоположное действительности. Ты убиваешься из-за чего-то, чего вообще не существует. Нет, нет, я запрещаю тебе это делать. «Любовь сначала овладевает воображением, чтобы потом и прочее, и прочее…» — выдумки художника! Полная бессмыслица! Успокойся и перестань постоянно возвращаться к мужу.

— Возвращаться к мужу?

— Да, я вовсе не шучу. Из-за того, что ты все время говоришь о нем, то чтобы оживить ревность Луи, то чтобы посмеяться над воздыханиями наших подружек, ты в конце концов стала принимать все его высказывания чересчур всерьез. Это просто нелепо. Пойдем, я помогу тебе улечься спать.

Г-жа Зарагир перестала плакать.

— Нет, нет. Ты торопишься, тебе надо ехать на ужин, переодеться. Иди, оставь меня, пожалуйста.

— А ты будешь умницей?

— Я уже умница.

— Ну, тогда спокойной ночи, дорогая, спокойной ночи. Я очень сожалею, что ты так расстроилась. Чем еще я могу тебе помочь?

— Ты могла бы поругать меня, но уже поздно. Беги, торопись, не теряй времени.

Уходя, г-жа Даже незаметно для г-жи Зарагир, которая опять взяла в руки письмо Луи, вызвала горничную. «Праздновали семнадцатилетие… Глядя на нее, я все время думал о тебе… Она простодушна невероятно, как бывают простодушны некоторые рассеянные люди… Она забавная и тебе будет с ней интересно… Ты и она прямо созданы, чтобы жить в согласии».

— А я оказалась тяжелой, обманутой, смешной, — пробормотала она.

Чье-то присутствие заставило ее оглянуться: это была горничная.

— Вы здесь? — спросила г-жа Зарагир.

— Мадам вызывала меня?

— Возможно. Сложите мои новые платья и принесите мне мой дорожный костюм. Г-жа Даже ждет меня у себя. Мы решили сегодня же ночью отправиться на юг.

Через час она со всем своим багажом доехала на такси до гостиницы, где и провела ночь.

Г-жа Зарагир приехала в Южную Америку как раз в тот момент, когда ее муж готовился, как обычно, плыть в Европу. Она взяла такси и поехала в Тижу. В голове ее толпились видения тех мест и лица людей, которые, несмотря на ее отсутствие, продолжали жить в недавно оставленных ею местах. Мысли ее как бы остановились, и мелькавшие за окном пейзажи словно не существовали вовсе. В ушах у нее еще звучали танцевальные мелодии, исполняемые духовым оркестром, звенели тирольские бубенчики на санях, позвякивали кусочки льда в бокалах, произносил какие-то слова голос г-жи Даже. Ей казалось, что машина катит по коврам сквозь магазины, рестораны и салоны Парижа.

Был вечер. В Тижу ей открыл дверь незнакомый слуга. «Позовите господина Зарагира», — сказала она ему. Тот отступил назад, чтобы пропустить ее, но она отрицательно покачала головой, показывая, что нет, не пойдет, осталась стоять снаружи, глядя через окно, что происходит в доме. У г-на Зарагира были гости. Увидев, как он пересекает гостиную, направляясь к выходу, она убежала в сад и прислонилась там к дереву. Г-н Зарагир остановился на пороге. «Кто там?» — спросил он. Потом шагнул в темноту и повторил: «Кто там?» Заметив светлый силуэт, он подошел ближе. «Вы», — прошептала г-жа Зарагир, как-то порывисто, неловко бросившись ему на грудь. Он не оттолкнул, но и не обнял ее. Он просто дал ей выплакаться. Через какое-то время он попытался поднять ей лицо.

— Нет, нет, — сказала она, еще теснее прижимаясь к нему.

— Ну что ж, — ответил г-н Зарагир, — плачьте, плачьте на моем плече, если вы вернулись для этого.

Роман[7]

Катерина Валь-Дидье, дама замужняя, слыла серьезной и сдержанной, тогда как ее подруга, Мариза Лежан в браке уже не состояла и вела достаточно рассеянный образ жизни. Они совсем не походили друг на друга, и, пожалуй, это их и сближало. Г-жа Валь-Дидье старалась не давать пищи пересудам, считалась с мнением окружающих и никогда не выставляла напоказ свои любовные приключения, опасаясь нарушить покой семейного очага. «Всему свое место», — говорила она и вела себя осмотрительно. У нее были темные волосы. Ее восемнадцатилетняя дочь Клотильда заканчивала учебу в Англии, г-н Валь-Дидье радовался, глядя на нее, и гордился ею.

Что касается Маризы Лежан, то она была очень довольна, что у нее нет детей. Ей вечно не хватало времени на развлечения, характер у нее был живой, и она умела превращать удовольствия в нечто очень симпатичное и не приводившее к серьезным последствиям. «У меня собственные принципы», — говорила она, и поэтому вела себя совсем неосмотрительно. Волосы у нее были белокурые. Живая, смешливая, она очень нравилась мужчинам, они любили ее, не испытывая опасений, поскольку она ничего не требовала от них, кроме удовольствия, которое испытывала в их обществе. Господин Валь-Дидье, как бы между прочим, ухаживал за ней, и дамы таким образом научились ценить друга друга. Но, хотя г-жа Валь-Дидье считала, что ее безупречная репутация позволяет ей общаться с дамой, поступавшей как заблагорассудится, Мариза Лежан подсмеивалась над предрассудками г-жи Валь-Дидье и немного жалела ее. Обе служили друг для друга источником непрестанного изумления и чувствовали себя сообщницами неизвестно в каком деле. Избегая слишком интимных подробностей, они посвящали друга друга в свои планы и все же в одном и том же отеле на побережье Нормандии оказались совершенно случайно. Именно там во время прогулки они и познакомились с очень пожилой, очень добродушной и очень богатой иностранкой, которая гордилась тем, что знает всех вокруг и их обеих тоже. Она спросила, давно ли они прибыли, чем они занимаются и где поселились. Катерина и Мариза ответили в один голос, что только что приехали, поселились в отеле и в Нормандии собираются отдохнуть.