С той поры обе подруги непрерывно поддразнивали друг друга, приписывая одна другой надежды и чувства, в которых не желали признаваться, но которые каждая питала в отношении Петера.

На следующее после этого разговора утро, когда они еще оставались каждая у себя в комнате, под окнами проехал на лошади Петер фон Эль.

Заслышав его голос, они выбежали на балкон, откуда увидели, как он медленно удаляется, потом переходит на рысь и наконец галопом скачет по лугу. Эта картина очень понравилась обеим, и Катерина сказала перед обедом Петеру фон Элю, что видела его утром и позавидовала. «Я так люблю лошадей, — сообщила она.

— Да ну? Давайте ездить вместе. Моя бабка тоже обожает лошадей. Нам повезло, у нас три лошади! — ответил он.

— Мне-то не очень повезло, поскольку, увы, я не смогу воспользоваться вашим предложением.

— Но почему?

— Я не захватила с собой необходимых для верховой поездки вещей. Ни сапог, ни брюк, ни…

— Бабушка, как вы понимаете, ездит с дамским седлом, но у нее тридцать шесть амазонок, некоторые еще времен ее юности. Чудо как хороши. Я сейчас велю принести.

Принесли костюмы. Катерина зашла за ширму, переоделась в одну из амазонок, показалась, вновь скрылась, и так появлялась пять или шесть раз подряд, хорошея с каждым новым костюмом.

Петер фон Эль зааплодировал ей.

— Теперь ваш черед, — сказал он Маризе Лежан.

— Мой? О нет! Я ведь не умею ездить верхом. Так что зачем?

Она мучилась весь вечер, глядя на Петера фон Эля и г-жу Дидье, скачущих верхом и пропадающих в густой траве нормандских лугов, прежде так радовавших глаз. Петер и Катерина покинули ее, сбежали; теперь они разговаривают наедине, и Мариза, раньше лишь пожимавшая плечами при слове «меланхолия», с удивлением услышала собственный голос, прошептавший: «Больше они в лес не поедут…»

Когда раскрасневшись на ветру, они с тем победным видом, который почти всегда отличает вернувшихся с прогулки на лошадях, приехали домой, она обратилась к Петеру фон Элю с просьбой дать ей несколько уроков верховой езды. Он не смог уклониться, и пришел черед г-жи Валь-Дидье ревновать и страдать: уроки стали для нее пыткой, и она страшно сердилась на подругу за то внимание, которое Петер вынужден был ей оказывать. Прикрываясь невинной маской отличного настроения, они глаз друг с друга не спускали.

Петер же, пребывая в мечтах о собственной любви, был настолько глух к чувствам окружающих, что совершенно не обращал внимания на разворачивающиеся вокруг него битвы и душевные терзания. Он, ни о чем не подозревая, жил в мире, не имевшем ничего общего с миром дам, которых он призван был развлекать. Их пригласила к себе бабушка, он старался сделать их жизнь как можно более приятной, но твердо решил про себя не тратить на них все свое время. Однако поскольку влюбленные подруги исподтишка наблюдали за ним и за предполагаемой соперницей, подстерегая возможность побыть с ним наедине, ему стоило большого труда вырвать несколько мгновений для чтения, написания писем и размышлений.

Однажды в полдень подруги сидели рядом, отдыхая в тени деревьев, Мариза задремала над иллюстрированным журналом, а Катерина, занятая своими мечтами, бодрствовала. Вдруг она увидела, что Петер фон Эль вышел из дому. Он вертел на указательном пальце кольцо с ключами, которые поблескивали на солнце. Катерина последовала за ним:

— Куда вы собираетесь? — спросила она тихонько.

— На пляж.

— На пляж? Отличная мысль! Я бы тоже не отказалась искупаться. Вы знаете, где здесь магазины? Смогу я купить купальник?

— Поехали, — ответил Петер.

Шум отъезжающей машины разбудил Маризу. Она вскочила, побежала за автомобилем, звала их, в ярости топала ногами, даже принялась рвать на себе волосы.

Постигшая ее неудача вскоре была забыта, так как на следующий же вечер представилась возможность взять реванш. Г-жа Валь-Дидье расположилась в туалетной комнате. Непричесанная, ненакрашенная, она, завернувшись в пляжный халат, красным лаком покрывала ногти на ногах, и, хотя все располагало к мирной болтовне, г-жа Лежан, наблюдавшая за ней, неожиданно заявила, что голодна:

— Охотно съела бы пару гренок, — сказала она.

— А что мешает тебе позвонить и заказать хоть полдюжины?

— Никто лучше себя самой не сделает, спущусь-ка я в буфетную, так будет проще всего, — ответила Мариза и вышла.

В гостиной Петер фон Эль запечатывал письмо.

— Я вас не отрываю? — спросила она, развернув перед ним какую-то бумажку. — Это рецепт. Не соблаговолите ли вы отвезти меня в аптеку?

— Нисколько не отрываете. Я, видите ли, собирался съездить на почту.

— Вы так часто пишете…

— Письма заменяют тем, кто в разлуке, прогулки и беседы. Они порой отображают жизнь такой, какой она должна бы быть. Но пойдемте, я отвезу вас. Будем надеяться, что аптеки еще открыты.

Забытая в своей туалетной комнате Катерина Валь-Дидье постепенно поняла, что осталась одна. Сначала она подождала, потом забеспокоилась, и пришла к выводу, что с ней сыграли злую шутку. Растопырив пальцы ног, она встала, на пятках прошла через ванную, открыла дверь и крикнула изо всех сил: «Мари-и-и-за! Ма-ри-и-за!» Встревоженная горничная решила, что случилось что-то ужасное, и примчалась, крича на ходу:

— Что, пожар?

— Дело не в этом, — ответила Катерина и, чтобы успокоить ее, закурила.

— Все может случиться, — заметила горничная.

— Вы не видели г-жу Лежан?

— Видела, она уехала с г-ном фон Элем.

— Уехали без меня? Не предупредив? Да еще в такое время? Это нелюбезно с их стороны, благодарю вас.

— К вашим услугам, — ответила уходя горничная.

Г-жа Валь-Дидье в сердцах швырнула сигарету на плитки пола. «Ага! Гренки, говорите! Теперь я буду знать, что означают гренки», — в ярости повторяла она, продолжая свой туалет.

Подобные случаи и уловки повторялись все чаще. Катерина и Мариза, используя любые хитрости, изощренные и грубые, старались остаться наедине с Петером, а когда он возил их кататься на машине, оспаривали, кому достанется место рядом с ним.

Прогулки стали походить на экскурсии. Они посетили замки Луары и однажды даже заночевали в придорожном трактире. Петер фон Эль с блеском исполнял роль гида.

— Вы просто кладезь премудрости, — твердили дамы в один голос.

— Нет, кладезь премудрости — это то, что мы видим перед собой, — отвечал он.

К обеим он относился одинаково. Его серьезность увеличивала значимость каждого взгляда, каждого слова, которое он произносил. Вскоре в его галантности появились нотки благовоспитанной фамильярности, и порой г-жа Валь-Дидье, которая вдруг на минуту решала, что он предпочитает ее, в следующее мгновение отказывалась от иллюзий в пользу Маризы, которая, в свою очередь, не более чем на миг испытывала превосходство.

Так они прожили две недели, и вот однажды, дождливым вечером, они застали его в гостиной, где, сидя спиной к окну, он рассматривал альбом:

— О, фотографии! Чьи? Ваши? Военные? Покажите! Покажите! — вскричала Мариза.

— Как это нескромно, — сказала ей Катерина.

Петер фон Эль замялся:

— Нескромно? Нет, почему!

— Тогда показывайте, — повторила г-жа Лежан. — Странно, вы как будто боитесь.

— Боюсь? Вы ошибаетесь, только если боюсь показаться неблагодарным.

— Неблагодарным?

— Ну да. Вы делитесь со мной радостью, и мне не хотелось бы омрачать ее своим беспокойством.

— Беспокойство? Как ее зовут? — спросила Мариза.

Вопрос рассмешил его, а у Катерины защемило сердце. Но содержимое альбома живо интересовало ее, она опасалась, что он может закрыть альбом, и, довольно ловко давая выход любопытству, сказала:

— Недаром говорят, что любое беспокойство не вредно обсудить.

— Скорее даже, не беспокойство, я сгораю от нетерпения, — ответил он. — Ведь память способна оживить в душе образы, и тогда ощущаешь свою беспомощность.

— Вот поэтому мне больше нравятся фотографии, — откликнулась Мариза. — Фотографии — их все же можно потрогать, подержать в руках! Не то что воспоминания в чистом виде, о которых вы говорите…