В августе они сели на корабль. Г-жа Зарагир плохо переносила качку, и к тому же с самого начала путешествия она заскучала по дому, по своим животным, по огороду и по всему, что у нее там осталось. Муж попытался заинтересовать ее разнообразием стран, которые им предстояло посетить.

— Мне хотелось бы тебе показать столько разных замечательных мест, — сказал он.

— Ах, — отвечала она, — Лондон, Гамбург, Марсель меня не привлекают. Мне как-то не очень хочется мотаться по большим городам. Признаться, я бы предпочла поехать прямо к родителям. Ты будешь вечно занят, я тебя почти не буду видеть, а вокруг тебя постоянно будут люди, говорящие на языках, которые я не понимаю.

— Ну что ты! Я, конечно же, найду время, чтобы выходить с тобой, чтобы водить тебя в театры, в музеи…

— Ах, музеи — это такая смертная тоска, меня туда совсем не тянет. Да к тому же наших картин в Тижу мне вполне хватает для счастья. Нет, я лучше поеду сразу на восток, я имею в виду к родителям, в провинцию, а потом ты за мной приедешь. Родители мои, я уверена, будут счастливы тебя видеть.

— Нет, на востоке мне делать нечего. Там я никого не знаю и буду скучать. Лучше будет, если я подожду тебя в Мантоне. Там мы проведем какое-то время, а оттуда прямо поедем домой.

— В Мантоне! Отлично. Эта идея мне нравится. Ты помнишь Мантон?

— Помню, — отвечал он.

По прибытии в Англию г-н Зарагир отвез жену на борт другого корабля, направляющегося в Остенде, где находились в тот момент ее родители.

Они приняли дочь самым наилучшим образом, осыпали ее ласками, не преминув еще раз порадоваться тому, что она вышла замуж за такого человека, несомненно более богатого и любезного, чем Луи Дювиль. Она поехала с ними и дома открыла им сердце:

— Да, я счастлива, даже, может быть, слишком счастлива, трудно было бы быть более счастливой, и тем не менее в моей радости есть одно темное пятно.

— Темное пятно? Что еще за пятно? — спросила мать. — Ты, наверное, жалеешь, что у вас нет детей?

— Дети? Нет, не в этом дело.

— Тогда о каком пятне ты говоришь?

— Мужчины — странные существа, они видишь ли по-настоящему любят друг друга! И у любви не хватает сил, чтобы победить дружбу. Мой муж остается верен своим воспоминаниям и сожалеет, что наша женитьба произошла в тех обстоятельствах, в каких она произошла. «Любовь в состоянии затмить только любовь», — говорит он, и это нелегко слышать, правда ведь?

Ее жалели и ею восхищались. Количество ее чемоданов произвело сенсацию. Родители оценили по достоинству и ее щедрые подарки и ее явно престижный образ жизни. Она повидала свою комнатку, поцеловала свою куклу, вспомнила годы своего вдовства. Она ничего не делала, чтобы кому-нибудь понравиться, чтобы произвести на кого-либо впечатление, настолько любовь к г-ну Зарагиру делала в ее глазах смешными даже мысли о подобных играх. Через полтора месяца, гордая своим величием, она попрощалась с семьей, дав родителям много всяких обещаний, и поехала к мужу, позвонившему ей из Мантона. Приехала она туда вечером. Он ждал ее на перроне и скорее отнес на руках, чем отвел в отель, где пять лет назад они прожили отрезок времени между утром их побега и утром, когда состоялось их бракосочетание. В тех же комнатах, украшенных букетами тех же цветов, они вновь пережили те же чувства, вновь обрели то же настроение, какое было у них тогда, обрели ритм и вкус тогдашних поцелуев.

На них обращали внимание. Г-жа Зарагир и в тридцать лет сохраняла привлекательность ранней молодости, а муж ее, приближаясь к шестидесяти, выглядел намного моложе. К тому же здесь его тоже хорошо знали, и имя его было окружено своеобразным ореолом известности. При их появлении в ресторане на мгновение все замирали, и пока они шли от двери до своего столика, десятки глаз были прикованы к ним, а вилки застывали между тарелкой и ртом. Там не было никого, кому не хотелось бы подойти к ним, дабы покупаться в лучах их славы, и погреться в том благодатном климате, который всегда возникал вокруг них, благодаря внушительному и в то же время романтическому их богатству.

В Мантоне чета Зарагиров повстречала г-жу Даже, отдыхавшую там по предписанию врача. Не будучи парижанкой, она тем не менее была душой парижского общества, определенного общества крупных промышленников, и отлично понимала ценность некоторых знакомств. Ее муж вращался в деловых кругах и не раз имел возможность ужинать в одной компании с г-ном Зарагиром. Вследствие этого, она полагала, восхищался им и ставил его в пример. А посему она полагала, что имеет основания представиться ему. И вот однажды, под вечер, когда супруги Зарагиры пили чай в садике у отеля, она подошла к ним, и, жеманничая, сказала:

— Я так часто слышала о вас, что мне кажется, я уже давным-давно знакома с вами.

И она назвала имя своего мужа.

— Даже? Сахар, а не правда ли? — спросил г-н Зарагир.

— Да, сахар, вот именно, это мы, — ответила она, и г-н Зарагир пригласил ее отужинать с ними.

Дамы сблизились моментально.

Они беседовали о путешествии, о романах, о моде. Г-жа Даже заявила, что ветер — враг причесок. Она не выносила открытых автомобилей. Г-жа Зарагир, наоборот, обожала все это:

— С помощью шарфа можно все устроить, — сказала она. — В открытой машине ветер пьянит, забываешь все на свете, и муж мой вам подтвердит, что скорость это ветер, который можно регулировать по своему желанию. Ради этого стоит пойти на небольшие неудобства.

— Неудобства? Не понимаю, — удивилась г-жа Даже.

— Подумайте немного. Скорость и шляпа несовместимы. Приходится отказывать от того или от другого.

— Скорость и шляпа! Какой прекрасный образ!

— А муж мой предпочитает автомобилю поезд, — продолжала г-жа Зарагир. — Невероятно, правда?

— Поезд, вагоны, спящие люди, свобода шагов, при том, что ты уже находишься в движении, да я нахожу это прекрасным, — сказал г-н Зарагир. — На земле поезд является самым поэтическим способом передвижения и очень странным местом встреч. Жизнь на колесах, жизнь в салонах, жизнь в любви — можно выбирать по своему усмотрению, что хочешь. А паровоз, по-моему, представляет собой самую человечную и вместе с тем самую дикую из машин; он пыхтит и дышит как живое существо, как настоящий гонец, за которым гонится время и который бежит от города к городу, от села к селу, неся с собой свое физическое присутствие, свое безразличие и нечто вроде забвения.

— Вот видите, мой муж обожает паровозы, — сказала в заключение г-жа Зарагир.

На следующее утро дамы пошли прогуляться вместе по красивым улицам Мантона. Они устроили себе экскурсию по магазинам.

— Кто шьет для вас в Париже? — спросила г-жа Даже у г-жи Зарагир.

— В Париже? Мне? Никто. В Париже? Я даже ни разу там не была.

— Вы никогда не были в Париже? Какая несправедливость! И вы не восстаете против этого?

Г-жа Даже хотела быть всего лишь приятной собеседницей, не более того, и не была способной на коварство, но при этом была весьма честолюбивой, а известность г-на Зарагира просто восхищала ее. Она мечтала сблизиться с четой, дружба с которой добавила бы ей самой престижа, и преследовала лишь эту цель, когда льстила г-же Зарагир и жалела ее.

— Такая женщина, как вы, и вдали от Парижа! Какая несправедливость! — повторяла она.

В ответ г-жа Зарагир стала описывать ей Тижу:

— Мы получаем парижские газеты, литературные и иллюстрированные журналы. Как видите, мы не дикари, — сообщила она своей новой подруге.

В этот момент они зашли в один из магазинов и стали выбирать там шарфики, которые продавец выложил перед ними на прилавок. Они брали один за другим, разворачивали их, завязывали вокруг шеи и смотрелись в зеркало.

— Мадам хочет розовый шарфик? — предложил продавец г-же Зарагир.

— Нет, спасибо. Я не ношу ничего розового.

— Вы не носите розового? Это из суеверия? — спросила госпожа Даже.

— Нет. Просто мой муж не любит розовый цвет.

— Он не любит розовый? Странно. Розовый цвет так украшает, он такой нежный, такой женственный. Но к чему спорить? У пожилых людей свои взгляды на вещи, а ваш супруг — великолепный старый господин. Он совершенно уникален. Таких теперь не делают.