Большая часть вещей в Тижу была из серебра, даже ванны и тазики, в которых росли олеандры, лимонные деревья и еще какие-то вьющиеся вокруг бамбуковых подпорок растения. В центре гостиной круглый диван, обитый плюшем с восточным орнаментом, окружавший большую клумбу из колеусов и древовидных папоротников; все это напоминало знаменитые сады Монсеррата, близ Лиссабона. Для Зарагира растения всегда были чем-то диким. Он их называл «мои маленькие дикари», и самые редкие из них в Тижу являлись подарком г-на Дювиля. Вот почему г-н Зарагир не хотел после женитьбы жить в доме, где воспоминания о лучшем его друге постоянно тревожили бы его совесть. Когда он признался в этом жене, та только пожала плечами:

— Нельзя же вечно печалиться. Слава богу, мы далеко от Вальронса.

Ответ этот г-ну Зарагиру не понравился.

В тот вечер после ужина они расположились рядом на широком шезлонге во внутреннем дворике. Г-н Зарагир держал в руках веер, обмахивал им время от времени себя и жену и молча курил сигару.

— О чем ты думаешь? — спросила жена.

— Я думал о «Гербарии» и о тех минутах, которые мы там провели в последний наш вечер в Вальронсе.

— Ах, — сказала она, — ты не весь принадлежишь мне. Я ревную тебя к твоим воспоминаниям и сожалениям.

— Наши сожаления борются с рассудком, — ответил он, — и таким образом приковывают к себе наше внимание.

Тут г-жа Зарагир привстала:

— Слушай, я любила Дювилей, да, любила, а сейчас, слушай внимательно: сейчас я их ненавижу. Мы причинили им боль, сожалею, но в жизни, волей-неволей все так или иначе испытывают боль. Открой любую газету, и ты сразу наткнешься на какой-нибудь рассказ о людях, убивающих друг друга из-за любви, а ты хочешь, чтобы я жалела Дювилей? У них есть свое крупное дело, есть деньги, здоровье, и они могут утешаться своей ролью жертв. Чего им не хватает, я тебя спрашиваю? Меня надо жалеть, а не их. Ты сваливаешь на меня ответственность за то, что произошло, и злишься, будто по моей вине ты лишился твоих дорогих Дювилей. Добавлю к этому, что…

— Довольно! — перебил ее г-н Зарагир. — Ты меня огорчаешь и рискуешь мне разонравиться. Будь девочкой ревнивой и вспыльчивой, но если ты бессердечная женщина, не показывай мне этого. Будь осторожнее и не лишай себя оснований быть счастливой. Запомни: я терпеть не могу жалоб и упреков.

Он встал, отшвырнул далеко в сторону сигару, из которой посыпались искры, и ушел. Г-жа Зарагир тоже встала, топнула ногой, закричала, позвала мужа и, не получив ответа, вошла в дом. Но там его не было. Не видел его и никто из слуг. Г-н Зарагир уехал, отправился в свою деловую поездку. Она поняла урок и заплакала. Горничная, толстая негритянка, помогла ей улечься в постель, положила на туалетный столик стопку носовых платков и обмахивала ей опахалом лицо, пока она не заснула. После этого вечера дни, проведенные ею в одиночестве, беспокойстве и печали, способствовали тому, что она еще больше привязалась к Тижу. Она поняла, что была неправа, испугалась, что утратит свое очарование, и стала ждать г-на Зарагира, одновременно боясь будущей встречи с ним. По возвращении он увидел ее удрученное и виноватое лицо, что его успокоило, усилило его нежность к жене и добавило ему поводов баловать ее еще больше. Отныне, когда он, не скрывая сожалений, говорил о Вальронсе, она слушала его, улыбаясь, словно делила с ним воспоминания о том времени.

Г-жа Зарагир была в общем женщиной неглупой, но и особым умом не блистала. И муж не жалел об этом. «Ум у женщины спорит с добротой, часто лишает их естественности и внушает им претензии, снижающие способность любить. Ум у них в ссоре с желанием», — говорил он.

Ему нравились в женщинах ножки, ручки, неповторимость улыбки, их своеобразная игра, их трепетание, кокетливость, аромат. Он постепенно превратил жену в некий канон любимой женщины, а она сделала его самым счастливым мужчиной. Он осыпал ее подарками, горделиво показывал ее в обществе и чем больше ею восхищались, тем больше влюблялся в нее, словно взоры, обращенные на нее, обновляли его любовь, придавали ей новую форму, добавляли пылкости и увеличивали привилегии близости. Эта пара стимулировала воображение окружающих. Возраст и внушительная внешность г-на Зарагира подчеркивали молодость жены, которая казалась его дочерью и к которой он относился как к любовнице. Знакомые друг у друга их оспаривали, их присутствие обеспечивало блеск и успех светским мероприятиям. Г-жа Зарагир, сохраняя душу провинциалки и внешность девушки, играющей в теннис, осознала свое положение, приобрела уверенность и скоро стала объектом снобизма. Она царила в Тижу и организовала свою жизнь так, как она сделала бы это в сельской местности где-нибудь во Франции. Она любила животных, любила птичий двор, огород, умела доить коров, собирать куриные яйца и ухаживать за любимыми растениями мужа. Она организовала кружок вышивания, в котором охотно занимались девочки из округи. С огромной соломенной шляпой на голове, в белой блузке и плиссированной юбке из черного сатина она ездила верхом на рынок в окрестные деревни, где наивные и живописные крестьяне разглядывали ее, словно королеву. Это ее забавляло, а еще она любила в сумерках выезжать на прогулку в экипаже, запряженном двумя белыми лошадьми, привезенными из Европы. Ей также нравилось приручать птиц, которые летали вокруг нее кругами и садились ей на плечи и на голову. Такая у них была манера оказывать ей почести, и она смотрела на это, как на свое завоевание, называя их «моими комплиментами». Когда г-н Зарагир возвращался вечером в Тижу, она встречала его в длинном, со шлейфом платье из тонкого белого батиста с голубыми бантами и в голубых атласных туфельках. Он целовал ее и говорил: «Ты пахнешь голубым цветом». Ему нравилась ее стыдливость, придающая особую ценность порывам страсти, и он дорожил внешней сдержанностью супруги, запрещая ей в этой связи одеваться в розовое, особенно носить розовое белье, которое считал верхом вульгарности. «Красноречивость розового цвета просто скандальна», — говорил он. По вечерам, если они были одни, он читал ей, пока она занималась рукоделием, а по воскресеньям приглашали друзей на ужин, лишенный каких бы то ни было светских церемоний. В такие ночи вечера в гостиных и во внутреннем дворике играли и пели гитаристы, все были слегка навеселе, мужчины усердно ухаживали за хозяйкой дома, а дамы обступали г-на Зарагира, увлекали его в сторонку и тешили себя надеждой, что когда-нибудь он изменит жене. Как во всех прочих местах, здесь он тоже приковывал к себе взгляды и был центром внимания.

Так они и жили в самом что ни на есть нежном согласии. Г-н Зарагир часто путешествовал, причем всегда один, так как жена ни за что не хотела покидать Тижу, даже когда он отправлялся в Европу, где за пять лет он побывал пять раз. Эти недолгие разлуки еще больше их сближали, поскольку давали им возможность мысленно целовать и ласкать друг друга, как в первые часы их прекрасной любви.

Г-жа Зарагир часто получала письма от родителей и от брата, но муж не спрашивал ее, о чем они пишут. «Они положительно отнеслись к тому, что я предпочла тебя Луи Дювилю», — сказала она в начале их совместной жизни, и с тех пор он их презирал. Время не изменило его чувств: ему не хватало Вальронса.

Что касается г-на Дювиля, то он был безутешен и не писал г-ну Зарагиру лишь из солидарности с сыном. «К чему эта ссора? Все портит гордость», — говаривал он потихоньку юным дамам, скучавшим, как и он, по нему. В Вальронсе октябрь стал самым печальным месяцем в году.

— Мне надо съездить в Европу, — сказал однажды г-н Зарагир жене. — Во Франции у меня накопилось много дел, и мне это совсем не нравится. Хотя туда я езжу без особой охоты, потому что во Франции мне обычно бывает очень грустно.

— Я поеду с тобой, — сказала она. — Теперь моя родина — Тижу, ты это знаешь, но если я не буду отсюда выезжать, родители подумают, что ты держишь меня взаперти. Когда планируешь отправиться в путь?

— Через две недели.