Внезапно дверь отворилась, и вошел г-н де….

— Вас ждет приятный сюрприз, — сказал он. — Поднимайтесь же и дайте себе труд взглянуть.

Но дух ее бродил слишком далеко, в долинах сердца, и, прежде чем до нее дошел смысл услышанного, она ощутила на руке прикосновение холодных, казалось, еще заснеженных губ и щекотание усов.

— Я даю себе этот труд, — прошептала она, улыбаясь посланнику, щека которого почти касалась ее лица.

Он увидел рассыпанные по полу цветы.

— О, мои цветы! — проговорил он. — Что вы с ними сделали?

— Я сделала из них сад, — отвечала она.

Некоторое время они беседовали втроем и вскоре распрощались, чтобы несколькими часами позже снова увидеться на обеде у друзей.

В тот вечер г-жа де… была красива необыкновенной красотой, к которой примешивалась спокойная серьезность, не ускользнувшая от всеобщего внимания. Посланник не старался ее избегать — он рассказывал ей о своей поездке и расспрашивал о событиях, случившихся в его отсутствие. В ответ она произносила какие-то слова, но мысли ее блуждали далеко, и она едва смела поднять взгляд к его глазам, безмятежно взиравшим на нее. Вечер прошел, но г-жа де… так и не дождалась от посланника ни одного дружеского знака, который утишил бы испытываемую ею муку.

Посланник так старался не нанести публичного ущерба тщеславию г-жи де…, что никто не догадался о его перемене к ней. Он делал вид, что по-прежнему счастлив быть с нею рядом. В театре или в опере, где они занимали одну ложу, он все так же стоял за ее креслом и время от времени склонялся к ее плечам, чтобы высказать то или иное замечание о спектакле или музыке. Она слегка поворачивала к нему голову, и тогда в сумраке ложи ей казалось, что она видит на его лице тень исчезнувшей нежности.

Г-жа де… страдала не только оттого, что ее разлюбили. Едва ли не в равной мере ее мучило непонимание. Почему посланник вместо того, чтобы объясниться, бежит от женщины, которой добивался так долго? Угнетаемая бременем признаний, особенно весомых после года молчания, она потеряла способность жить, перестала спать. Вынужденная таить свои чувства от всех, понимая, что брошена, она затосковала. Знакомые поспешили отнести ее бледность на счет усталости, вызванной слишком долгими балами и вечерами, и если г-н де… не был первым, кто догадался о причине ее страданий, он первый встревожился ее состоянием. Впрочем, кроме него никто не знал, что посланник прекратил свои ежедневные визиты к г-же де… и больше не ухаживает за ней.

При всем своем благородстве простаком г-н де… отнюдь не был. Он находил вполне естественным, что его жена, тайно продав свои серьги, пыталась заставить его поверить, что они нашлись, но его крайне раздосадовало, что она с самым невинным видом намеревалась носить украшение, о которым он, по ее мнению, думал бы, что оно подарено им, тогда как на самом деле его преподнес ей другой мужчина. С этих пор он утратил к ней доверие и с подозрительностью следил за каждым ее шагом. Кроме того, его понятия о чести вполне допускали, чтобы свет взирал, как посланник умирает от любви у ног г-жи де…, но они же категорически запрещали ему смириться с тем, чтобы его жена проявила малейшие признаки несчастной любви. Поэтому он дал ей совет отправиться на отдых к морю, на одно из солнечных побережий, которые она так любила. Но она отказалась наотрез:

— Нет, — сказала она, — мне не хочется уезжать. Солнце меня утомит, а одиночество не принесет отдохновения.

— В таком случае постарайтесь взять себя в руки. Лгать вы умеете, научитесь и скрытности. Да и, собственно говоря, что заставляет вас страдать?

— Унижение, — ответила г-жа де….

Этот ответ, удивив г-на де…, вынудил его пересмотреть свое отношение к поведению жены.

— Вы хотите сказать, что страдаете оттого, что вас разоблачили? — спросил он.

— Вы совершенно правы, — ответила она.

Однажды ему пришлось изведать подобное унижение, и он знал, что излечиться от него почти невозможно.

— Когда я был ребенком, — начал он, — мне случилось солгать своему наставнику — человеку, которого я считал своим другом и который мне доверял. Он уличил меня в обмане, и мне пришлось сознаться. Мне было так стыдно, что я чувствовал себя несчастнейшим созданием на свете. Я продолжал любить его, но не смел взглянуть ему в глаза и стал его избегать. Я чахнул, мечтал сбежать из дома и в конце концов уговорил родителей отдать меня в коллеж.

Г-н де… подумал, что жена его страдала не от неразделенной любви, а оттого, что ее хитрости вышли наружу и стали известны и другу, и мужу, и, как следствие, привели к тому, что она лишилась украшения, которое, повези ей чуточку больше, осталось бы с ней.

— Я сочувствую вашему положению, — сказал он, — но поверьте: время и откровенность исправят дело. Что касается посланника, то вы злоупотребили его дружбой, превратив его в сообщника; вы несправедливо подвергли его опасности, и это весьма прискорбно. К счастью, его знание женщин приучило его к здравомыслию. Мы с ним объяснились. Он не держит на вас зла, но я понимаю, почему вы его избегаете. Успокойтесь и давайте больше не возвращаться к этой теме.

Итак, к концу разговора г-н де… уверился, что не посланник уклоняется от встреч с г-жой де…, но, напротив, г-жа де… старается видеться с ним как можно реже.

Как и все резонеры, г-н де… ошибался. Он высказал пожелание, чтобы посланник возобновил свои визиты, и г-жа де…, вдохновленная надеждой отчаяния, стала поджидать удобного предлога для объяснения, готовая открыть свое сердце человеку, в самой вежливости которого по отношению к ней не оставалось ничего, кроме презрения. Несколько дней спустя он обедал у них. Заговорили о санной прогулке, устраиваемой в четверг, и она спросила, намерен ли он принять в ней участие.

— Непременно, — отвечал он. — Надеюсь, и вы там будете?

— Нет, — чуть слышно отозвалась она. — Я теперь не могу без слез думать о четвергах, проведенных в деревне. Надеюсь, вы меня понимаете?

Посланник сделал вид, что не расслышал ее слов, но на следующий день, ближе к вечеру, явился к ней с визитом. Г-жа де…, не ожидавшая его прихода, встретила его с робостью, впрочем, не скрывая радостного возбуждения. Она протянула ему навстречу обе руки, но он лишь прикоснулся губами к кончикам ее пальцев.

— Прекраснейшая и очаровательная из женщин! — произнес он. — Мне бы хотелось покончить с возникшим между нами недоразумением.

— Недоразумением? — воскликнула она. — Это ужасно! Но говорите скорей, потому что я тоже хочу многое вам сказать.

Посланник стоял, прислонившись спиной к белой изразцовой печи, на фоне которой его высокая фигура выглядела строго и значительно.

— Присаживайтесь, — пригласила она.

— Нет, — отказался он, — если позволите, я останусь стоять.

Растерянная и встревоженная, она предложила ему чашку чаю, которую он согласился принять. Они продолжали стоять рядом, молча помешивая ложечками в чашках.

— Вы ничего не говорите, — не выдержала г-жа де….. — Но вы здесь, и мне больше ничего не нужно. Люди молчат, когда слишком многое должны сказать друг другу. Давайте же молчать и смотреть друг на друга. Мне кажется, я все поняла…

— Я лишь собираюсь с мыслями, чтобы быть по возможности кратким, — прервал ее посланник. — Сударыня, обманув меня, вы задели во мне чувство, которое сами вызвали к жизни и над которым хранили власть. Вы вынудили его отступить — и вам больше не следует на него рассчитывать. При воспоминании о некоторых событиях оно воспламеняется, но при воспоминании о других — покрывается льдом и гибнет.

— Я не совсем вас понимаю — пробормотала г-жа де….

— Скажите, разве не вы бестрепетно согласились принять от меня подарок, который для вас не был вполне свободен от прошлого?

— Но у меня не было никакого прошлого! — закричала она. — Для меня существовали только вы! Ведь я же продала это украшение!

— Это ничего не меняет, — продолжал он. — Вы не отказались его принять. Но едва вы получили его из моих рук, как тотчас же воспользовались им, чтобы обмануть меня, желая, чтобы ваш муж думал, что этот подарок — его. Вы сыграли злую шутку с нами обоими, нимало не заботясь ни о нашей чести, ни о моих чувствах.